– Возможно, – сказал я.
– Так не годится. Обещайте.
– Нет. Обещать не могу.
– Но вы же уже это сделали. Вы мне уже дали обещание. Вы же не можете забрать обратно. Так нечестно.
– Постараюсь изо всех сил. Я стараюсь как могу, Вида. И это все, на что я способен.
– Почему это так трудно для вас? – спросила она.
Это меня разозлило. И больше, чем я мог себе представить. Какая-то ерунда, а мне пришлось объясняться. Столько сил попусту.
– Вам не очень-то ведомо горе, – сказал я. – Ведь так?
Сразу же молчание в трубке. Потом:
– Мне не очень-то ведомо горе? Вы так только что сказали? Это мне-то горе неизвестно? Мне?! Да это все, что мне вообще известно. Не ведомо мне как раз почти про все другое.
– Это многое объясняет в таком случае, – заметил я.
– Что объясняет?
– Возможно, почему вы с трудом распознаете горе, когда сталкиваетесь с ним.
– Обещайте мне, что приедете.
– Хорошо, – отозвался я. – Обещаю.
Какой же я идиот! Раньше я таким не был. Или по крайней мере уверен, что не был. Зато теперь – стал. Это одно из весьма немногого, что мне известно наверняка.
Следующим вечером я доехал до больницы и встал на автостоянке.
А дальше – ни-ни.
Был довольно поздний вечер, что само за себя говорило: время посещений уже заканчивалось. У меня в запасе оставалось всего около пятнадцати минут.
Солнце нельзя сказать чтобы стояло все еще высоко, но того, что оно заходило, тоже не скажешь. Оно сияло над больничной кровлей, слепя мне глаза. Я прикрыл их ладонью, что не очень-то помогло, если вообще подействовало.
Понял: в здание я не войду.
Поднял взгляд на окно, любое из которых могло быть ее.
Поймал себя на том, что стал дышать осознанно: напоминал самому себе о каждом вдохе-выдохе, да так сосредоточенно, будто иначе организм мог бы разойтись по швам (готов поклясться, что это было недалеко от истины), и тосковал по дням, когда дышал вполне естественно, совсем о том не думая.
В раме одного из окон виднелась какая-то фигурка. Пациентка, посетительница. Откуда мне знать? Я стоял не настолько близко, чтобы увидеть. Могла бы быть даже Вида: нет доказательств, что не она. Только, похоже, шансов на такое совпадение не было.
Потом до меня вдруг дошло, что эта фигура меня видит куда лучше, чем я ее: меня-то солнце заливает ярким светом и глаза мне слепит. Предположим, это была она. Вида или нет, только я почувствовал себя уязвимым. Обреченным на неудобство. Мне вдруг показалось, будто шагаю по не совсем замерзшему озеру. Чувствую, как подается лед. Гадаю, не станет ли следующий шаг тем, когда я провалюсь. Под воду уйду.
Залез обратно в машину и поехал домой.
Я либо жуткий трус, либо наконец-то образумился. Зависит от того, кому, Виде или Майре, дать право вынести решение. А если бы такое право было у меня? У меня либо собственного мнения не бывает, либо я разрываюсь. Либо мнение мое разрывается.
Полагаю, это за посещение не засчитывается.
И, как мне кажется, не считается, что обещание сдержано.
Вида позвонила мне из больницы. Было еще рано – для нее. До девяти часов.
Я все это время не сидел дома.
– Я вас видела, – сказала она.
– Могли и ошибиться.
– Нет. Я не ошиблась. Я в окно смотрела. Я всегда в окно гляжу. Единственное, куда я еще в силах смотреть. Мне даже эти жуткие больничные стены видеть больше невтерпеж. Они меня с ума сводят. Они меня убивают.
– Вы скоро будете дома.
– Я видела вас на стоянке. Почему вы не пришли?
– Трудно понять, что видишь в такой дали.
– Откуда вы знаете, с какого расстояния я вас видела?
– Вида, я устал. Я собираюсь ложиться спать.
– Почему вы не пришли?
– Мне незачем объясняться перед вами.
– Но вы же обещали, что придете.
– Это мне урок на будущее.
– Так нечестно. И если вы скажете, что вся жизнь нечестная, то я завизжу.
– И не собирался такого говорить.
– Что ж тогда вы собирались сказать?
– Собирался сказать: «Спокойной ночи, Вида».
– Вы знаете, что я вам снова позвоню.
– Да, – ответил я. – Это я знаю.
Дорогая Майра,
наверное, мне следовало послушаться вас. По-моему, вы были правы.
Любящий вас
Ричард
P.S. Впрочем, на самом деле я не считаю, что все это связано с вопросом, который я вам задал на похоронах. Не думаю, что я настолько потерян, что уверовал, будто вся любовь, какую Лорри накопила за целую жизнь (в особенности любовь ко мне), все еще обитает в сердце. По-моему, тут западня попроще. У Виды есть частица Лорри. Настоящая частица женщины, которую я люблю. Внутри. Живая. Бьется. Она ее носит. Разве это оставило бы кого-то равнодушным?
Надеюсь на это. Хочется верить, что хоть я и полностью растерялся, но я не совершенно потерянный.
Кстати. Сказанное мною про связь с сердцем – это правда. Насколько я знаю. Во всяком случае, в определенной степени это правда. За исключением того, в чем это неправда. Если исключить рассмотрение в свете того своеобразного феномена, при котором что-то может быть правдой и неправдой одновременно.
Боже праведный. Послушайте меня. Я стал адвокатом конфликтующих реальностей. Или, может быть, это избыточно. Может быть, только такого рода адвокаты и существуют.
Боже, помоги нам всем.
P.P.S. Сегодня я сложил в коробки одежду Лорри. Только и всего. Надеюсь, вы не ждали от меня большего. Просто уложил все в коробки. Перетянул их клейкой лентой поверху. Я не вынес их из дому или еще что. Этого мне никогда не сделать.
Будем разумны.
Ричард, дорогой,
поверь, пожалуйста, что мне нет никакой радости оказаться правой в таком деле.
В твоих объяснениях есть смысл. Часть из них даже правдива.
Только мне все еще не дает покоя один вопрос: а как быть с той пожилой женщиной, которой достались роговицы Лорри? Почему ты не отправляешься заглянуть в ее глаза?
Взаимно любящая тебя
Майра
P.S. Интересное совпадение. Ты паковал коробки и стягивал их лентой. Я же разрезала скотч на коробках и выкладывала из них все. Ну, из одной коробки, во всяком случае. Сегодня прошлась по чердаку и нашла целый ящик с фото девочек в детстве. По-моему, больше, чем на половине из них есть Лорри, снятая еще ребенком. Разумеется, они очень много значат для меня, и я бы никогда не смогла расстаться с ними целиком. Но готова поделиться ими с тобой.
