Допустим, я до сих пор не уверен, видел ли я в руках Виды дневник или это было нечто другое. Но сегодня утром, выбравшись наконец-то из постели (два дня спустя), я решился выйти из дому, купил эту записную книжку и сделал заметку о моей встрече с Видой и Абигейл.
Честно, не могу сказать, стало ли мне легче. Захватывает – это точно. Есть что-то в том, чтобы поведать историю, даже себе самому, это будит в нас желание продолжать повествование.
А вот утешение… Думаю, потребуется гораздо больше, чтобы прийти в норму.
Будет ли продолжение моей истории с Видой и Абигейл? Я не только не знаю этого, но и не уверен даже, чего бы хотел на самом деле.
Впрочем, так, на всякий случай, книжицу я купил довольно толстую.
Дорогой Ричард,
все гадаю, не попытаться ли мне еще разок отговорить тебя от поездки на встречу с этой девушкой.
Вот что меня беспокоит.
Ты спросил, верю ли я в то, что сердце и вправду вместилище всех человеческих чувств. У меня нет уверенности, что ты помнишь, но, когда я приехала на похороны, ты спросил меня об этом. Просто ни с того ни с сего.
Сомневаюсь, что я действительно в это верю. Сомневаюсь, что прежде вообще задумывалась о таком.
Поначалу я не придала значения твоему вопросу. Или, во всяком случае, чуть-чуть. Я приняла это за обычную любознательность.
Но вчера, ложась спать, я свела это кое с чем еще, что ты сказал мне там, на похоронах. Стоило ли собирать твои слова вместе? До сих пор не знаю. Но меня беспокоит то, до чего могут довести такие мысли.
Ты говорил, что однажды смотрел какую-то передачу, год или около назад. Про людей с пересаженными органами. Им казалось, что они ощущают какую-то связь со своими донорами, людьми, маленькие частички которых носят в себе. То неясное воспоминание, то любимая еда.
Ты помнишь, как говорил об этом?
Мне пришло в голову, что, возможно (только возможно!), ты способен придать слишком большую эмоциональную значимость сердцу Лорри. Словно бы оно в силах по-прежнему любить тебя так, как любила она. Как будто это рисованное сердечко с открытки на Валентинов день, а не настоящее. Но оно – орган, Ричард. Всего лишь орган. Оно качает кровь, вот и все.
Прошу извинить, что изъясняюсь так прямо. Помнится, ты признался, что правда для тебя сейчас – разновидность жестокости. Но на самом деле по этой причине и я пишу это. По-моему, лучше уж услышать это от меня, нежели доводить себя до вскрытия вен.
Ты сейчас очень раним, Ричард. Мы понесли ужасную утрату. Не ходи на встречу.
Это всего лишь орган, Ричард. Он не несет в себе ничего, кроме крови. Теперь – чьей-то чужой.
С любовью и извинениями,
твоя теща (да, по-прежнему)
Майра
Майра, дорогая,
вы уверены?
Есть ли хоть малейший шанс, что вы ошибаетесь?
К тому же уже слишком поздно. Простите.
Не могу сказать вам, кто прав, а кто неправ в этом деле, потому что присяжные все еще совещаются.
С наилучшими пожеланиями,
Ричард
Резина и дорога
Вида позвонила мне из больницы. Поздно, почти в час ночи.
– Я вас разбудила? – спросила она.
Само собой, разбудила.
– Откуда вы узнали номер телефона?
– Он же… в справочнике?
– А-а. Правильно. Так и есть. Вида, что у вас на уме?
– Просто я думала про фразу: «Где резина сходится с дорогой». По-моему, она из какой-то старой рекламы шин. У меня была как-то одна приятельница по переписке, которая, случалось, пускала ее в ход… Ну, знаете. Типа фигура речи. Она говорила: «Ага, тут-то резина и сходится с дорогой». Она имела в виду итог. Мол, к этому-то суть дела и сводится, понимаете? И это еще одно выражение, о котором я раздумываю. Суть дела. Оба они обозначают что-то и вправду важное. Я просто подумала, что фраза с резиной поинтереснее… из-за того, что случилось с вашей женой.
Мы оба надолго замолчали.
– Что ж, совершенно точно: конечный итог настал, – сказал я.
Фраза недвусмысленно означала конец разговору.
Затем, решившись придать ему иное, более чистое направление, я произнес:
– Хотел вас спросить, ведете ли вы дневник.
– Да-а, веду. Впрочем, я зову его пустой книгой. Но не должна. Потому как она больше не пустая. Мне ее Эстер подарила. А вы?
Как будто мне само собой известно, кто такая Эстер. Словно все подробности ее жизни очевидны.
– Вообще-то, – сказал я, – да. Веду.
И уж готов был признаться, что начал совсем недавно, что эту привычку я перенял от нее. По-моему, я напрашивался на какие-то указания. Как будто в этом было нечто большее, чем делал я. Как будто мне нужен был эксперт, чтобы вывести на верный путь.
Не успел я пуститься в объяснения, как она произнесла:
– Ничего себе! Это и вправду круто. У нас есть что-то общее.
И тут я не смог разочаровать ее.
– Вы приедете еще раз навестить меня? – спросила она, так и не дождавшись ответа.
– Да. Но прямо сейчас я снова отправлюсь спать.
– Обещаете, что приедете?
– Да.
Пообещал, чтобы покончить с разговором. Может быть, поеду, а может быть, нет. Только я четко знаю, что выбор за мной. Я мог дать слово, но все же не сдержать его. Мог попросту нарушить обещание. Люди так все время делают. Но не я. И все же нарушенное обещание вполне обычное явление.
Вида позвонила мне из больницы. Было поздно. После двух.
Спустя пять дней. Пять. В точности. Я считал.
– Вы же обещали, – сказала она.
– Не обещал, что приеду через пять дней или раньше. Просто, что приеду.
– Так вы же сказали, что навестите меня в больнице. А если вы прождете еще дольше, я буду дома.
– Нет. Я не так сказал. Вы спросили: «Вы приедете еще раз навестить меня?» – и я сказал «да».
А не слишком ли я увлекся разбором слов? И, коль скоро речь зашла об увлечении, не выдаю ли я себя с головой вниманием, какое уделяю всякому и каждому слову в нашем общении. Может быть, она посчитает, что у меня просто фотографическая память. Может быть, она и не подумает, что я воссоздаю разговоры вместо сна.
– Мне сейчас скучно, – произнесла она. – Лежать в больнице такая тоска. Вы хоть представляете себе, как долго я уже тут?
– Хм. Нет. У меня со временем как-то не очень ладится.
– Ну так я тут целую вечность. Попала еще почти за месяц до операции. Пожалуйста, приезжайте ко мне завтра.
