– Да, концерт соло на контрабасе, он один в сопровождении пианиста. Но что это за концерт! Играет как Казальс
[28] – больше не с кем сравнить. На следующей неделе он дает еще один концерт, у меня есть билет. Если тебе интересно, можешь пойти.
И Ребман пошел. Действительно, это стало еще одним обогатившим его внутренний мир переживанием.
Большой концертный зал с мощным органом был заполнен до отказа. Ребману пришлось проскальзывать мышью, потому что на работе шеф загрузил его под завязку. Но на этот раз он ушел в семь. Желание услышать игру «столяра» на контрабасе оказалось сильнее мечты о предпринимательской карьере. Разумеется, он нарядился в костюм «Макса Линдера»: жилет с перламутровыми пуговицами и бежевым карманным платочком, полосатые брюки, туфли из сыромятной кожи с лакированными мысками, голубые шелковые носки, шелковый же галстух в серо-черную полоску, золотой зуб и отполированные ногти; брови, подведенные жженым гуталином, бриолин на волосах. Едва он уселся на свое место, как отворилась дверь около органа, и служитель в белых перчатках вынес на сцену инструмент, который выглядел скорее как большая виолончель, чем как контрабас. Это, действительно, только половинка, сказал потом Михаил Ильич, но оригинал Техлера!
А потом было настоящее чудо: Бах, Бетховен, Моцарт, исполненные с таким совершенством и красотой, что публика никак не хотела перестать аплодировать, топать ногами и кричать «Ку-се-виц-кий!!!». Ребману тогда еще не доводилось слышать Казальса. Но когда он его наконец услышал, то уже после первого звука, изданного смычком, сам себе сказал: «Как Кусевицкий, только он мог так звучать!»
Однажды, когда погода стояла ужасная и Ребману совсем не хотелось ехать на другой конец города, где жил Михаил Ильич, он слушал его по телефону. Битый час или даже дольше простоял он в коридоре за дверью, слушая чистые серебряные звуки скрипки, которые через провод доносились ему прямо в ухо.
Как-то раз он даже сделал другу комплимент, что тот играет, как настоящий солист-профессионал! На это Михаил Ильич пожал плечами и продолжил по-немецки:
– Я думаю по-другому. Скрипач – и любой другой музыкант – должен к восемнадцати годам овладеть техникой. Если на концерте ему приходится думать о том, чтоб не ошибиться, – то все, прощай артист! Вообще… Как это будет по-немецки?
– Überhaupt…
– Юберхаупт. Самый трудный… как это по-немецки?
– Das allerschwerste…
– Ja, аллешверстэ инструмент нихт скрипка, самый трудный – флейта. Гутэ талент мусс цэн ярэ лернэн, бис фэртиге артист. Скрипач нур хэльфтэ.
Ребман знает, что это неправда: самым трудным для овладения инструментом была и остается скрипка, царица инструментов. Но поскольку его друг из скромности уступает первенство флейте, и это, в конце концов, не так уж важно, он его не поправляет и спрашивает удивленно:
– Как, скрипачу нужно всего пять лет?!
– Да, если есть талант. Другие могут и сто лет учиться, а будет не лучше, чем в первый год. Дизэ ман золь фэрбитэн, дас нихт музыка, дас фэрбрехен ам кунстШ Такое нужно запретить, это не музыка, а преступление перед искусством!
Однажды они были в великолепном зале Дворянского собрания на концерте Скрябина, незадолго до его смерти. В антракте – молодежь все еще хлопала и кричала «Скрябин! Сря-бин! Скря-я-я-б-и-и-и-н!», словно тот был богом, сошедшим на землю – Михаил Ильич спросил Ребмана:
– Ну, и как тебе это?
– Я? Смотрю на это все, как баран на новые ворота. И при этом я не совсем уверен, действительно ли я такой уж баран.
Михаил Ильич только улыбается:
– Современники Баха тоже говорили, что его музыка годится разве для школы верховой езды. Все духовно великие люди опережают свое время в среднем на сто лет. А те, что за ними не поспевают, – ой, вэй!
Между тем наступило Вербное воскресенье – по новому стилю, в протестантской церкви. Пасха в этом году и так необыкновенно поздняя, а учитывая еще тринадцать дней, которые прибавляет русский календарь, по-здешнему приходится уже почти на май. Пастор составил большую программу: должен петь гимназический хор, поскольку все ученики реформатской гимназии – конфирманты. Если у органиста в этой связи есть какие-то идеи…
«Да, есть», – подумал Ребман и спросил Михаила Ильича, не хотел ли бы он придти к ним поиграть.
– С удовольствием, – ответил тот, – а ты сможешь мне аккомпанировать?
– Пожалуй, нет, но Арнольд может согласиться. Сейчас же ему позвоню.
Их друг, настройщик инструментов, тоже согласен.
«Так, теперь будет что послушать в нашей церкви!», – думает «личный секретарь директора Петр Иванович Ребман» – так написано на его новой визитной карточке.
В субботу после обеда – генеральная репетиция. Школьники поют, как архангельские трубы «Tochter Zion, freue dich»
[29]. Ребман сопровождает пение как самыми тихими, так и самыми мощными звуками, какие можно извлечь из органа – инструмент теперь идеально послушен. А оба солиста довершают своим выступлением все музыкальное великолепие. Теперь наши московские протестанты будут довольны, уже точно не скажут «mais c’est infame!» – позорно, недостойно и тому подобное.
Все прошло, и правда, как по маслу, не считая того, что школьники от волнения перескочили через «da capo»
[30]. Но никто им этого не вменил в вину. Как потом сказал пастор, этого вообще никто не заметил.
И Михаил Ильич, который впервые слышал игру Ребмана на органе, заметил:
– Ты, батенька, играешь, как прусский фельдфебель!
Господин пастор тоже доволен всеми музыкантами, каждому подал руку и поблагодарил за те усилия, которые они приложили, чтобы украсить службу и весь этот день для общины.
И органист тоже весьма доволен и музыкантами, и певцами, и пастором, и самим собой. Даже самим Господом Богом он доволен: за множество праздников в ящичек Ребмана, что в письменном столе госпожи пасторши, чудесным образом залетит еще одна сторублевая купюра.
Перед тем как уехать, Максим Максимович еще свозил Ребмана на фабрику, чтобы тот осмотрел предприятие и познакомился с его управляющим. По дороге – а они, несмотря на отдаленность, взяли извозчика – он рассказал самое необходимое. Управляющий был сначала столяром, но такого искусного во всем мире не сыщешь: ему можно было дать что угодно, самую поломанную вещь, он ее так починит и отполирует, что станет как новая. Они обратили на него внимание, когда нужно было что-то починить, но потом о нем не вспоминали, пока в начале войны он вдруг сам не пришел к ним и не объявил, что хочет поговорить с господами. И что вы скажете? Он взял со стола фотоаппарат, модель 13×18, палисандрового дерева – великолепная работа фирмы «Эрнеманн»:
