– Да кто его станет любить-то, после того, что он тут устроил! Только старший мальчик к нему и привязан: яблоко от яблони…
– А младший что?
Лицо Няни просияло:
– Этот из другого теста!
И по тону, которым это было сказано, можно было разное заподозрить…
К чаю, который по слушаю того, что Месье приехал только в полтретьего, подали к половине пятого, прибыла целая толпа народу: сестра Мадам, которую Ребман уже видел в Киеве на Подоле и которую звали Наталия Ивановна, ее подруга Стася, учительница местной школы с женихом, молодым лейтенантом, а еще тихий старичок в очках и сатиновом пиджачке. «Он выглядит прямо как шульмайстер из нашей гимназии», – подумал Ребман. И как только он это подумал, Вера Ивановна сказала, что это Сережин домашний учитель.
Тут Ребман вспомнил, что в этом прекрасном гостеприимном доме сам он – не гость.
– А где же наш ученик? – спросил он.
– На вечерне, в церкви, – ответила Вера Ивановна, – он прислуживает в алтаре. И глядя Ребману в лицо, добавила:
– Такой же «набожный», как и отец.
Это заявление тоже наводило на размышления…
Они сидят в плетеных креслах на большой террасе. Хозяйка разливает чай, спрашивает, кому сколько сахару, а Саня, горничная, обносит гостей конфетами, шоколадом, сладостями и всем, что есть на столе. Няня и ее подопечный Дуся сидят за отдельным столиком. Перед тем, как посадить малыша на стул, она что-то ему сказала и погрозила пальцем. Тогда мальчик быстро побежал в столовую, встал перед иконой и перекрестился старательно, как мог.
Сережа вернулся только к ужину. Они остались вчетвером, малыша уже уложили спать, а учитель, Стася и офицер ушли после чаю. Едят в выходящей на террасу большой комнате. Место во главе стола пустует. Саня подает. Няня в детской.
– Мой муж, – говорит Вера Ивановна, – очень редко бывает дома, обычно мы одни, слава Богу!
Мальчик на это заметил:
– Я скажу отцу, как ты говоришь «слава Богу», что его нет.
Его ставит на место Саня:
– Сережа, так с матерью не говорят и за столом так не сидят!
Ребман делает вид, что он ничего не слышал. Но про себя думает: под одной, пусть и благородной крышей живут две партии, и к первой, кажется, принадлежат все, кроме отца и старшего сына. Очень скоро он убедился в справедливости своей догадки: все живущие в доме, вплоть до кучера, держат сторону жены, а с другой – только делопроизводитель, которого никто никогда не видит в его верхней квартире.
После ужина они еще какое-то время посидели вместе, Ребман рассказал несколько клеттгауэрских анекдотов. Когда все смеялись, Сережа вдруг крикнул через весь стол:
– Что это он рассказывает? Мама, переведи!
Но не получил ответа.
Тут Ребман обоими кулаками взял себя за нос и начал его выкручивать, да так, что слышно было, как хрустит носовой хрящ. Все прислушались, а потом стали требовать, чтобы он немедленно прекратил. Он отнял кулаки от лица, погладил «пострадавший» орган обоняния и объявил:
– Видите, совершенно цел!
У мальчика глаза стали величиной с блюдца:
– Ви Зи махэн? Как вы делаете?
Но Ребман сделал вид, что не услышал его, и продолжал рассказывать дальше.
Мальчик соскочил со стула и подбежал к нему:
– Месье, заген битте ей махен, я буду послушным!
Ребман посмотрел на него. Симпатичный ребенок: большие голубые глаза, русые волосы, свежее чистое лицо, – если бы не этот бульдожий рот и змеиный взгляд предателя. Не получив ответа, мальчик попытался поцеловать у Ребмана руку, но тот быстро отдернул ее и сказал по-русски:
– Хорошо, Сережа, завтра увидим!
Все поднялись и пошли в детскую. Няня как раз молилась с малышом. Тот в ночной рубашке уже почти засыпал на молитвенной скамье, но сложив ручки, что-то бормотал, повторяя за толстой Няней. Когда он заметил, что кто-то вошел, он тут же широко распахнул глаза и завопил, чтоб все вышли, а то не станет молиться!
Мать возразила:
– Ну, тогда мы все уходим. И Няня тоже!
И тут Ребман убедился, что действительно есть русские дети, которые к няне привязаны больше, чем к собственной матери: малыш начал горько плакать, да так, словно его внезапно укололи острием ножа. Нет, Няня пусть останется: все другие пусть уйдут, но Няня пусть останется с ним! Мамину руку он оттолкнул кулаком: он хочет Няню, чтоб с ним осталась «няяя-няяя»!
В соседней комнате Сережа сидит за столом и учит что-то по чтению.
– Можно мне еще придти к вам в столовую, когда я закончу готовить уроки? – спросил он у матери.
– Спроси у Месье.
– Месье, их кап, можно? Битте-битте!
На этот раз господин гувернер ответил твердо и по-немецки:
– Сережа сделает все уроки; потом придет пожелать нам покойной ночи!
– И там останусь? Послушать, как вы рассказываете?
– Да. Завтра. Может быть.
Посреди ночи Ребман проснулся: в дверь стучали. Когда он открыл, перед ним стоял Сережа в ночной рубахе и босиком. Тоном раскаявшегося грешника он пролепетал:
– Месье, пожалуйста, простите, я больше не буду так себя вести!
С этими словами он потянулся всем лицом к Ребману, чтобы помириться чисто по-русски, святым целованием.
Пока Рольмопса нет дома, жизнь напоминает сказку: прямо как на каникулах, мальчик, словно маленький божок, а все вокруг – как птицы в конопле, целый день не слышно ничего, кроме смеха и пения.
По утрам, пока Сережа занимается с русским учителем, Ребман сидит с Няней в саду и помогает ей с малышом.
Первым делом она выяснила, православный ли он. Услышав ответ, только покачала головой. Так же она делала при ответах Месье на все другие вопросы: есть ли у швейцарцев царь? как велика их столица? и так далее. Поле ответов ей не оставалось ничего другого, как только качать головой.
– И что же это за страна такая?! Не хотела бы я быть там погребенной!
Тогда Ребман сказал, что настал его черед спрашивать, и он хотел бы знать, известно ли Няне, как зовут царя, что в Петербурге сидит?
Она посмотрела на него удивленно:
– Как его могут звать? Царь-батюшка он, благодетель наш, это имя знает каждый ребенок. А что, Месье даже этого не знал? Немецкий кайзер – у того есть еще и другое имя, его зовут Вильгельм. Но нашему царю это ни к чему!
– Но у вас же есть имя? – не отставал Ребман.
– Ясное дело, еще чего не хватало!
– И какое же оно?
– Ирина Миколаивна, – гордо ответила Няня. – Красиво, правда?
