– А вы тоже полагаете, что мать не любила своего сына? Наблюдали ли вы что-либо в этом смысле?
– Нет, нет, никогда я в это не верил. Об этом не может быть и речи, она не раз мне говорила об обратном.
– А именно?
– Что она беспокоится о здоровье Пьера. Я также сужу по тому, как она вообще относилась к сыну. Такое сразу замечаешь, у меня ведь тоже была мать. Нет, это невозможно – мадам Орлова с такой нежностью и заботой относилась к своему…
После этих слов раздался грохот. С Пьером случился обморок.
Заседание прервали.
Когда оно возобновилось, уже зажгли лампы.
Председатель попросил Ребмана продолжить свой рассказ. Что еще он наблюдал?
– Что Пьер боялся за свою мать.
– Как вы это заметили?
– Он меня однажды спросил, отчего умерла моя мать и долго ли ей пришлось страдать.
– И почему вы решили, что он при этом думал о своей матери, то есть о мадам Орловой?
– Потому что он об этом никогда не говорил. Только после того письма, которое пришло из дому и в котором…
– Вы читали его письма?
– Только адрес. Девушка приносила мне почту, и я помню, как в тот раз был шокирован изменением в почерке мадам: как будто писала старуха.
– Пьер Орлов как-то отреагировал на это?
– Нет, он никогда не говорил о своей корреспонденции. Но каждый раз передавал привет по-французски: маман вас приветствует, vous salue.
– Какие отношения были между вами и мадам Орловой?
– Мадам Орлова относилась ко мне, как мать.
– Не было ли между вами разногласий, перемены в отношениях, споров? Я обращаю ваше внимание на то, что вы имеете право не отвечать, если не желаете.
– В таком случае, я лучше не стану отвечать. Однажды кое-что между нами произошло, но это не имеет отношения к данному процессу.
Председатель шепотом переговорил со своим соседом. Потом кивнул в сторону Ребмана.
– Хорошо, вы можете идти. Но подождите за дверью на тот случай, если вы еще понадобитесь.
Он больше не понадобился. Несколько других свидетелей вызывали повторно. Потом объявили, что заседание закрыто. И вскоре вывели Пьера Орлова, очень быстро, из одной двери в другую.
Это был последний раз, когда Ребман видел своего воспитанника.
Допрос свидетелей на этом закончился, и вскоре можно было прочесть в газетах, что Пьера Орлова освободили: государственный защитник сам об этом ходатайствовал, и теперь мальчик уехал с родственниками за границу.
Но весточку от Пьера Ребман все же получил. Через несколько недель пришло письмо из Рима, и по почерку Ребман сразу узнал, от кого оно. В письме Пьер Орлов благодарил своего бывшего гувернера за то, что тот всегда его поддерживал, как бы ни складывались обстоятельства. Ему было очень трудно принять оправдательный приговор. Он желал бы обратного: «Ведь я убил человека и виновен – и всю свою жизнь буду чувствовать себя виновным в убийстве!»
О том, что Ребман после Кисловодска бросил его, – ни слова.
Глава 19
Снова наступила весна, русская весна, наступила сразу, за одну ночь. Петер Ребман не был бы нормальным молодым человеком, если бы он этого не почувствовал, особенно после такой тяжелой зимы. И пускай у него не осталось ни гроша и он снова попал в долговую книгу мадам Проскуриной, он все же не голодает, и небо над головой совершенно чистое, прозрачно-голубое, так что мрачное настроение к нему больше не возвращается. Начальница «Дома» просила еще немного потерпеть: у нее такое предчувствие, что предложения работы вот-вот прольются на них обильным весенним дождем.
В воскресенье утром к чаю, как всегда, приходит Шейла. Когда выпили чай, она сказала, что теперь не скоро сможет появиться в «Доме», потому что она завтра уезжает с господами в деревню.
– Уже? – удивилась мадам Монмари, – еще ведь не время дачного сезона!
– Это ведь не я решаю, – ответила Шейла, – к тому же, они едут в имение, а не на дачу. Судя по донесениям, там все уже зазеленело.
– И куда же именно вы направляетесь?
– Пароходом вниз по Днепру, два дня пути. А потом еще несколько часов езды, имение недалеко от реки. Может быть, прогуляемся?
– Вы меня имеете в виду?
– Ну а кого же еще, вы у нас теперь единственный кавалер.
«Ах, только поэтому», – думает Ребман, и, конечно же, соглашается, даже с огромным удовольствием.
Они спускаются вниз по Крещатику к памятнику императору Александру, затем через Купеческий Сад поднимаются на Владимирскую горку. Там они присели на скамейке, и Ребман рассказал своей спутнице о трагическом спектакле, который он наблюдал отсюда несколько недель назад:
– Там, где сейчас плывет пароход, тогда перевернулась льдина! На совести Днепра уже не одна человеческая жизнь.
– И многие несбывшиеся надежды! – добавила Шейла шутливым тоном.
Ребман смотрит на нее со стороны. Только раз в жизни, еще мальчиком, видел он подобную этой девушке красавицу: то была тетя Жени, что однажды приезжала к маме на каникулы, но вскоре умерла от малокровия. Она тоже была, как Шейла – и не выскажешь, какой она была. О, если бы мне позволили погладить это лицо, только погладить!
Пока он так думал, она спросила, помнит ли он, как расспрашивал ее однажды в «Доме»?
– О чем, о влюбленных? Да! Я даже помню, что вы мне ответили: что вы еще никогда не были влюблены.
– А сейчас влюблена!
Тон, которым она это сказала, означал что-то вроде: вот теперь ты это услышал, так что можешь зря не стараться!
Да он уже давно знает! Наверное, это тот самый благородный господин, который однажды за ней приходил и о котором говорили, что он tres-tres riche
[19]. Но теперь, когда он это услышал от нее самой, у него по телу словно разлился плавящийся лед: только теперь он почувствовал, как же она ему нравится.
– О! Как же это, наверное, прекрасно! – только и смог он из себя выдавить.
Шейла посмотрела на него так, будто он спросил, больно ли это, когда у тебя сердечный спазм:
– Я не знаю.
И после паузы, видя, что Ребман ничего не говорит, она добавила:
– У меня такое чувство, что мы больше никогда не увидим друг друга.
И не дождавшись ответа, попросила:
– Не сможете ли вы доставить мне радость и придти сюда завтра, чтобы помахать мне на прощанье. Пароход отплывает в полдень.
– Непременно, с удовольствием! – ответил Ребман.
