Старика зовут Василий, это тот самый казак, что состоял при Водноголовом во время его заточении в Батуме. Походка у казака уже не такая уверенная, он сутулится и очень сильно кашляет.
– У него грудная жаба, – говорит Маньин, – поэтому даже в такую жару он закутан в башлык. Но для нас это член семьи, он служил еще у старого барина, отца Мадам. А теперь он занимает здесь должность привратника, а его жена стряпает для прислуги.
Они поднимаются наверх. Маньин показывает Ребману его комнату:
– Не задерживайтесь долго, – предупреждает он, – скоро подадут обед.
– А где же Пьер?
– Он в классе.
– В школе?!
– Да, то есть у себя в комнате с домашним учителем. Он готовится в гимназию.
– В гимназию?!
– Да, либо здесь на Кавказе, либо в Киеве, мы еще не решили. Но вы в любом случае останетесь у нас.
– Для чего? В чем моя задача, если он пойдет в школу?
– Ни в чем ином, как быть Пьеру старшим товарищем и говорить с ним по-немецки. Учитель приходит только утром, в обед будете вместе гулять. Здесь не так скучно, как в Барановичах, здесь можно совершать прекрасные прогулки.
– В такую жару?
– К ней вы привыкнете, трудно только первые двадцать пять лет.
– Полагаете, я так надолго здесь останусь?
– Это зависит только от вас.
Пока они по-дружески пускали друг другу швейцарские шпильки, открылась другая дверь, и вышел Пьер со своим учителем. Он вежливо поздоровался и представил по-французски:
– Господин Ребман, мой гувернер – Герман Германович Кордтс.
– Очень рад, – ответил светлоусый учитель по-немецки.
Ребман поражен:
– Вы говорите по-немецки?
– Надо полагать, да, если тебя зовут Герман Германович!
– И преподаете вы тоже по-немецки?
– Нет, по-русски, – ответил учитель. И добавил с плутовской улыбочкой:
– Я, знаете ли, и по-русски говорю иногда даже лучше самих русских! Я ведь здесь родился.
– Здесь, на Кавказе?
– Да, в одной из немецких колоний неподалеку. Приходите к нам в гости – удивитесь еще больше.
Тут Ребман вспомнил, что когда-то читал о том, что на юге России, на Волге и на Кавказе были основаны немецкие и даже швейцарские колонии: Солотурн, Берн, был среди них и Шафхаузен.
Маньин спросил учителя, не желает ли тот с ними отобедать, сейчас как раз подадут. Учитель вежливо поблагодарил:
– Спасибо! В другой раз с удовольствием, а теперь мне нужно поспешить, у меня еще один урок с двенадцати до часу.
Когда он ушел, Пьер заметил:
– Прилежная Лизхен. Эти немцы знают только одно: арбайтен-арбайтен. И швейцарцы тоже. Правда, бывают и исключения.
– Вы имеете в виду меня? – спросил Ребман.
– О нет-нет, я имел в виду другого господина! Но скажите, месье, как поживают мои маленькие птички?
– Они уже улетели!
– Правда? Улетели? Все?
– Все пятеро. Кошке не достался ни один птенчик, как она ни старалась.
Еда, которую им доставляли из гостиницы в многоэтажных кастрюлях, не шла ни в какое сравнение с той, что подавали в Барановичах или даже в Киеве в «Швейцарском Доме»: только суп и мясо – ни овощей, ни другого гарнира, ни горсти отварного или жареного картофеля. Но Ребман так голоден, что жадно набрасывается на все: он ведь с шести утра ничего не ел, кроме стакана чаю и двух баранок. Да и комната, где они едят, ничего особенного собой не представляет: высокие потолки, почти пустая, из мебели только старый стол и полдюжины рассохшихся стульев. Даже скатерти нет, и посуда самая обыкновенная, как в дешевой забегаловке.
– Комфортом мы здесь не избалованы, – он весь достался гостям, которые за него платят, – говорит Маньин, заметив, что Ребман придирчиво осматривает помещения. – Но мы ведь целыми днями вне дома.
– Иногда даже и по ночам! – бросив на него ироничный взгляд, заметил Пьер.
После десерта, а это, конечно, мороженое, хоть и самое обыкновенное, Маньин надевает на Пьера кепи:
– Покажите месье достопримечательности Пятигорска. Сходите с ним в Курортный парк.
Затем он достал из ящика стола черную кожаную кобуру, из которой выглядывала ручка револьвера, и протянул Ребману:
– Мадам Орлова желает, чтобы вы его всегда имели при себе, когда выходите с Пьером. Кто знает, что может случиться!
– Он что, заряжен?
Маньин расстегнул кобуру, достал револьвер – «Смит и Вессон». Ребман заметил в барабане пять новеньких патронов.
– Первоклассное оружие, – говорит Маньин. – Казаки тоже предпочитают эту модель. Им вы уложите любого с пятидесяти шагов одним выстрелом наповал.
– И это здесь разрешено?
– Вы имеете в виду ношение оружия? У нас имеется разрешение. Оно распространяется на всю семью.
– Нет, я имею в виду стрелять, – говорит Ребман.
– В случае необходимости – конечно, – веселится Маньин. – Ведь не нужно непременно целить в голову!
– А если в ответ тоже выстрелят?
– Тогда придется быть попроворней: кто выстрелит последним, умрет первым!.. Ну, идите же, мне нужно работать. Когда Ребман с Пьером уже спускались по лестнице, он прокричал им вслед:
– И до ужина не возвращайтесь – Пьеру следует побольше ходить пешком!
Собственно говоря, у нашего господина гувернера дела идут как нельзя лучше, если, конечно, ничегонеделанье можно назвать делами. Все утро свободно, и он в первую очередь два часа занимается русским: учит слова, предложения, необходимые формы обращения. Затем он выходит, чтоб на улице, в толпе, так сказать, глядя народу в рот, ухватить что-нибудь новенькое из первых уст. И каждый раз что-то из услышанного он приносит в дом с вопросом: а что это означает? Попадаются и такие слова, которые Маньин советует ему поскорее забыть.
– Очень жаль, это звучало так красиво!
– Где вы такое откопали?
– На улице. Мимо проходила компания солдат и пела это.
Маньин ухмыляется:
– Солдатский язык, он только для солдат и годится, а для других… Знаете ли вы, что нет на земле другого такого языка? Ведь на нем можно выражаться крайне двусмысленно. В этом с русскими никто не сравнится. Как раз в такой песенке, как эта «Уж не я ли молода», орфографически правильно записанной и прочитанной, вроде бы все в порядке. Но если пропеть, да еще так, как это делают эти солдаты, о-ля-ля!
Чаще всего Ребман ходил на рынок, чтоб лучше изучить народ. Заодно он всегда приносил домой десерт. Здесь уже поспела клубника, огромная, как яблоки, и сладкая, как мед – намного вкуснее и слаще, чем дома. И отдают ее почти даром, иначе и не скажешь: за один рубль получаешь полную корзину с горкой, одна в одну, и не только верхние. Маньин сказал, что клубнику выращивают немецкие колонисты. Пусть Ребман попробует заговорить с ними со швабским акцентом, сразу получит корзинку даром.
