Когда возвращались из гостей, Ребману пришлось проводить Женю до самого дома. Они снова засиделись допоздна, вернее, почти до рассвета.
– Теперь вам придется идти пешком, трамваи еще не ходят.
– Это ничего, я уже привык.
– Вы не боитесь?
– Боюсь? Кого, чего? Я ведь уже не мальчишка. Тогда я боялся, что кто-то заберется ко мне под кровать. Но это в прошлом.
И он не солгал. Словно ночной странник, идет он по полутемному, опасному городу, но даже и мысли не допускает, что с ним может что-то случиться.
Ничего и не случилось. По крайней мере, в тот вечер.
Вскоре в доме на Малой Лубянке и в других домах, и вправду, начались ночные дежурства по охране порядка. Вокруг только и говорят о том, что большевики готовят переворот, и он может начаться в любой момент; но москвичи вооружились как следует и готовы дать отпор!
Дежурства устроены в две смены: с девяти вечера до часу ночи и с часу ночи до пяти утра. Приходится дежурить раз в две недели. Ребману выпал первый же вечер. Это совсем не требует большого напряжения и вовсе не опасно. Нужно просто сидеть за парадной дверью у телефонного столика с заряженным «кольтом», точно таким же, как у Карла Карловича, и проверять каждого, кто приходит в дом.
«Посторонних лиц, не имеющих при себе удостоверяющих личность документов, не пропускать! Если в дом желает войти лицо, в нем не проживающее, следует установить, к кому оно направляется с визитом, позвонить жильцу и, удостоверившись, что посетителя ожидают, предложить встретить его внизу у входа», – говорилось в инструкции.
– Можно ли сидеть на посту? А читать? – интересуется Ребман.
– Да, можете. Вам только нельзя засыпать на посту. Чтобы этого не случилось, вам выдадут чай с ромом. Двери держите все время запертыми на оба замка: защелкните и верхний, и нижний!
– До отказа защелкнуть?
– До отказа!
– А если кто-то из жильцов захочет войти?
– Должен постучать в окошко. Трижды. Вот так…
При слове «окошко» Ребман возразил:
– Хорошо, что вы напомнили. Что толку от охранника с заряженным пистолетом, если его могут увидеть снаружи и пристрелить, а он ничего и не заметит!
– Ну, – смеется охранник-еврей, – кое-что он, конечно, заметит, но будет уже поздно. А все же, Петр Иваныч прав, это окошко – опасная вещь.
– На нем ведь есть решетка, да еще и какая, – отозвался другой охранник. – К чему стрелять в охранника, ведь все равно не войдешь в дом!
– Зато у нас будет одним человеком меньше и, возможно, каждую ночь будут потери! Нет, окно нужно непременно забаррикадировать!
– Да, забаррикадировать! – в один голос закричали все тридцать дежурных – ведь никому не хочется оказаться на месте того, кто «узнает слишком поздно»…
И в тот же день окно заложили изнутри толстыми досками и прибили их гвоздями крест-накрест.
Ровно в девять вечера Ребман первым заступил на дежурство.
Дом, принадлежавший, как уже говорилось, «Российскому страховому обществу», представлял собою мощное четырехэтажное сооружение, похожее на замок со внутренним двором. Его ворота были заперты и днем, и ночью. К тому же их стерег дворник. Все окна в нижнем этаже были забраны решетками. Этот дом был настоящей крепостью, со стенами толщиною в вытянутую мужскую руку, даже в верхнем этаже. Можно было подумать, что его строители знали, что вскоре здесь будет неспокойно.
Ребман сидит на стуле, перед ним на телефонном столике лежит «кольт». Дежурный размышляет обо всем, что с ним произошло за эти несколько лет, с тех пор, как он покинул Ранденталь. Как в калейдоскопе, сменяются перед ним картины, кадры мелькают, словно в кинофильме.
Студентка в поезде во Львове. Царский полицейский на перроне в Волочиске с башкой, как медный таз, и ручищами, как весла. Мадам Проскурина, так похожая на его мать.
Девица Титания, сестра-близнец Голиафа из Волочиска. Мадам «Монмари».
Штеттлер! С этим именем в памяти тут же всплывает образ железной метлы, которая сметет и Николашку, и всю обломовщину, нужно только, чтобы снова началась война! И вот она теперь идет, эта война. И года не прошло со дня того пророчества в Киеве, а война уже пришла и смела и царя, и обломовщину тоже. Все, как и предвидел Штеттлер. Где же он теперь?
А Шейла Макэлрой? А Пьер Орлов, где теперь он?
В мыслях перед ним проходит целая череда событий, людей, переживаний. Он смотрит на мраморную стену так, словно видит сквозь нее такое недавнее и такое далекое прошлое.
Наконец, он видит и себя тогдашнего. И нынешнего – бывалого спекулянта, у которого нет других интересов, кроме денег, и нет другого Бога, кроме собственного чрева.
Ему вдруг показалось, что он слышит голос своего профессора по литературе, сказавшего об одном его сочинении: «Ребман, ты – самый непредсказуемый из всех людей, которых мне доводилось встречать. Из тебя либо выйдет нечто очень хорошее, либо не выйдет вообще ничего!»
Глава 15
Спустя несколько недель он снова сидит за чаем у Карла Карловича. Они обсуждают семейное торжество, которое состоится в ближайшее время: племянница со стороны жены выходит замуж.
– Но это ведь не Женя! – чуть не взорвался Ребман.
– Нет, пока еще не эта, а другая – Ляля. – Не хотите быть шафером у жениха?
– Я? А кто будет вести невесту?
– Женя.
«Понятно, – подумал Ребман, – это мышеловка!» Вслух же спросил:
– А почему именно я? Я ведь даже не знаком с врачующимися.
– Но Женя знает вас. А у нас в семье нет ни одного молодого человека, который мог бы выступить в этой роли.
– А у жениха что, тоже нет родственников?
– Жених – немецкий военнопленный, за которым Ляля ухаживала в госпитале.
– Вот это да! И что, у него есть средства к существованию?
– Да, но такого существования я бы вам не пожелал.
– Чем же он занимается?
– Сидит в дедушкином кресле.
– Надо же, Штольц стал Обломовым! Нужно было сразу от него избавиться! – презрительно отозвался Ребман.
– Нет, это кресло не для лентяев, а для калек. Он инвалид войны, остался без ног.
– И кто же о нем позаботится?
– Ляля, – ответил Карл Карлович таким тоном, как будто это самая обыкновенная вещь.
– И что же из этого выйдет? Она хорошо подумала, прежде чем согласиться?
– Женщина, у которой сердце на месте, в таких случаях не раздумывает, она просто действует, не рассчитывая на то, что ее будущее будет безоблачным и безмятежным. В противном случае она недостойна называться женщиной!
