Профессор тоже садится на круглый эмалированный табурет совсем близко, так близко, что пришлось раздвинуть колени. Затем он берет инструмент, что-то вроде грифеля из слоновой кости с кнопочкой впереди. От него вниз отходит электрический провод, подключенный к батарее, которая поместилась на полу возле стула Ребмана. Профессор повернул выключатель. Смазал кнопку чем-то белым, очевидно, это вазелин. И началось:
– Голову вперед! Еще! Еще вперед! А теперь не двигаться!
Он водит кнопкой по глазному яблоку Ребмана, надавливая изо всей силы, не обращая внимания на то, что захватывает и ресницы; давит и массирует – вверх, вниз, туда, сюда. Колет, словно иголкой. Хочется подпрыгнуть от боли.
– Вам больно?
«Молчание – знак согласия», – думает Ребман и не отвечает; но по его щекам катятся слезы.
– Вам больно?! – опять спрашивает профессор и давит еще сильнее. – Отвечайте!
– Да, больно, – наконец признает Ребман.
– Так и нужно! Больной орган надобно растолкать, как ленивого работника! Удивлены?
И снова в глаз вцепилась злая собака, терзая его безжалостными укусами.
«А может быть, он садист, ему просто нравится мучить?» – пугается Ребман.
Профессор, словно читая его мысли, отключил батарею, повернув тумблер, снова опустил грифель в баночку, и тут Ребман едва не вскочил со стула – его ударило, словно током. Этот сумасшедший принялся что есть силы давить и массировать, особенно в уголке глаза около носовой кости, там, где было больнее всего.
Он снова включил ток. Снова удар в уголок глаза. Добрые четверть часа продолжался этот страшный массаж.
Затем он услышал:
– Ну вот, сегодня мы сделали первую попытку. Завтра начнем настоящее лечение. Если вы его так же хорошо перенесете, я возьму обратно половину из того, что я нынче наговорил о ваших почтенных предках. А теперь пройдите в салон. Там экономка подаст вам завтрак. После этого час полежите на кушетке. Затем можете идти.
– Куда идти?
– На службу, куда же еще! А завтра приходите снова. В то же время. Каждый день.
– Даже… даже по воскресеньям?
– Что значит даже? Сказано же вам – каждый день. Лечиться приходится без выходных.
– И никакой диеты, мне все можно есть?
– Все, что захотите или что получите.
– И грести можно? И курить?
– Гребля – это здорово. А вот курение… Мне бы следовало его запрещать, но поскольку я сам не без греха… Сколько вы выкуриваете за день?
Ребман отвечает.
Профессор смеется:
– Это не значит курить. Я курю даже за едой. Этому я научился в студенческие годы, тогда вместо еды выкуривал свои сорок-пятьдесят папирос ежедневно. День длился двадцать четыре часа! Сколько вам приходится работать?
– Официально десять часов. Но обычно – двенадцать.
– Все же менее двадцати четырех часов. Теперь уже не работают, а только бездельничают. Ну, до завтра.
Ребман благодарит профессора, даже протягивает ему руку, которую тот пожимает, и выходит. В салоне накрыт круглый стол. Но только на одну персону. Когда экономка услышала, что кто-то вошел, она принесла самовар, спросила, какой чай предпочитает господин и сколько класть сахару. И это в то время, когда его было уже не достать! Затем она принесла теплый хлеб, масло и яйца, сваренные всмятку.
– Это все мне одному? – успел спросить Ребман перед тем, как она снова исчезла.
– Ну да, а кому же еще? Вы у него на особом счету, раз он приказал поставить на стол то, что сегодня получают только по рецепту и чего он и сам-то не ест. Или вы туберкулезник, хотя это вряд ли, – услышал он из-за двери.
И подумал: «Если бы я такой завтрак вздумал заказать в гостинице, мне пришлось бы заплатить за него, по меньшей мере, столько же, сколько этот добрый человек запросил за все лечение. Он, и вправду, редкий чудак».
Он поел и утерся дамастовой салфеткой. Такого завтрака он не едал с тех пор, как исправлял в Брянске должность «месье». Затем прилег на красивую мягкую кушетку у стены. Положил руки под голову. Рассматривает комнату: великолепные картины у этого профессора! И изысканная мебель. Красивые светильники. И редкая китайская посуда. Так что он не из бедных. Но почему же больше никто не приходит? «За все время, что я здесь, не было никого, а уже скоро восемь». И тут его осенило: «Ах я глупец! Даже не спросил о диагнозе!»
Не успел он так подумать, как открылась дверь процедурной, и оттуда вышел профессор.
Ребман встал: ведь неприлично лежать, развалясь, в чужой квартире. Но старик ему запретил:
– Лежите спокойно!
Он прошелся по комнате. У дверей обернулся:
– Итак, завтра в то же время. Не опаздывайте, ждать не стану. И не забудьте привести с собой всю эту вашу конфедерацию. Всех до единого!
Три недели продолжаются процедуры. И каждый день Ребман получает ток большего напряжения. Но он привыкает к этому. Безропотно сносит все. И, когда профессор спрашивает, больно ли ему, он не молчит, а говорит «нет», даже если готов взвыть от боли. Он уже убедился, что тогда его мучитель сразу выключает ток и массирует очень мягко. В первый раз, когда он выдержал настоящий массаж, – а процедура длилась три четверти часа – от дикой боли можно было сойти с ума. Но он не выдал себя ни одним стоном, терпел до тех пор, пока сам профессор не устал. В конце концов врачу пришлось самому сделать паузу, встать, сесть за стол и закурить. Он выкурил две папиросы подряд. Нет, он их просто поглотил. И стал рассказывать о студенческих временах. И о коллегах, которых он иначе как быками не называл. О пациентах— те еще штучки, как, впрочем, и все люди. Сравнивать их со скотиной, значит, оскорблять животный мир. После этой шутки он хохотал, как настоящий дьявол. Ото всех его рассказов и острот веяло большим разочарованием, даже настоящим горем, которое вызывало в нем всеобщее падение нравов.
Когда первая часть курса закончилась, доктор заметил с улыбкой:
– Ну вы и штучка, разрази меня гром! И второй раунд выиграли! А я ведь увеличил напряжение. Кажется, у вас, швейцарцев, в жилах течет не имбирный сок. Или это шафхаузенцы такие стойкие?
– Да, особенно те, что из Шляйтхайма
[35], знамениты своим упорством.
И тут он точно изобразил на лице улыбку, как у профессора, а пародировать людей он был мастер:
– Вы думали, что сможете довести меня до слез? Я еще никогда не рыдал, даже когда потерял лучшего друга, да еще и на глазах всего класса.
– Расскажите мне об этом друге. Он тоже был швейцарцем?
– Нет, он был негр, ну полукровка, южноамериканец, сын голландца и мулатки.
