Отец однажды назвал мою мать Атлантом, держащим небо над моей головой, ей ведь действительно казалось, что если она чуть-чуть ослабит хватку, то я выйду из-под контроля и что-нибудь плохое обязательно случится.
Теперь у меня был свой сын, и я повторял все ошибки матери.
Ночами я ворочал в голове свои тяжелые, нелепые мысли: зачем мы вообще позволили маленькому ребенку появиться на свет в мире, где все вокруг создано для того, чтобы его убить или – как минимум – сделать ему больно? В Библии написано, что Бог создал этот мир специально для человека. Довольно спорное утверждение, учитывая, что 99,9999 процентов обозримой Вселенной непригодно для жизни человека. Вообще. Там просто нет воздуха. И еще там запредельные температуры. И радиация. И черные дыры. И еще много всякой херни, о которой мы даже не знаем. И даже на Земле не весь воздух пригоден для дыхания. Строго говоря, всего двадцать-тридцать процентов поверхности Земли пригодны для жизни (эти числа я, как любой фанат статистики и отец-истеричка, разумеется, брал с потолка). Кроме того, преступность в мире растет, террористы, военные конфликты, экономический и топливный кризис, парниковый эффект. Да и в самых безопасных местах, в каком-нибудь Монако, тебя вполне может сбить автомобиль (примечание: не забыть посмотреть статистику ДТП в Монако).
Вот так, по ночам я не мог уснуть, вставал каждый час или даже чаще и подходил к кроватке Льва и прислушивался – проверял, дышит ли он. И убедившись, что дышит, пытался сосчитать его пульс и частоту дыхания. И если все было в норме, я возвращался в постель и продолжал ворочать в голове свои нелепые, идиотские мысли: о малярии, лейкемии, аллергии на пенициллин, раке легких, пассивном курении, пищевом отравлении, паразитах в ковровом покрытии и обо всех остальных напастях, поджидающих моего сына за пределами его кроватки, а некоторые – даже в этой самой кроватке.
К счастью, рядом была Оля, луч здравомыслия в моем наполненном паранойей отцовстве.
И знаете что? На самом деле я стал отцом вовсе не в тот момент, когда мой сын родился; я стал отцом в момент, когда перестал держать небо над ним. В момент, когда понял, что небо не упадет.
Не знаю, как такое происходит; наверно, надо повзрослеть, отрастить хребет. Однажды наступает миг, когда ты просто устаешь бояться и понимаешь, что твоей жене и сыну не нужен инфантильный невротик, им нужен человек, на которого они могут рассчитывать. И ты становишься таким человеком.
* * *
Не знаю, когда мама начала курить. В смысле много курить. Я даже не помню, когда и при каких обстоятельствах узнал о том, что она курит. Мне стыдно в этом признаваться: ведь если сын не заметил, что у матери появилась очень вредная, вонючая привычка, – это значит, что он ее очень редко навещает.
И да, я могу придумать кучу оправданий своих не-приездов: рождение сына, ипотека, вечные поиски работы и подработки.
Она курила много, очень много – по две пачки в день минимум. У нее и так была аллергия на пыльцу, теперь же к ней добавился хронический бронхит. И аллергия обострилась, особенно болезненно она протекала летом, когда цвела амброзия.
Ей прописали хорошее вроде бы антигистаминное, только одна проблема: список побочных эффектов у него длиннее, чем список пассажиров «Титаника». После приема лекарства она становилась сонной, вялой и словно пьяной и в целом выглядела очень плохо; ее голос менялся, он говорила медленно, заикалась и жутко злилась на себя и на окружающих, когда не могла вспомнить какое-нибудь слово. Пугали ее не столько побочные эффекты, сколько чувство беспомощности, возникавшее всякий раз, когда она принимала очередную дозу; она даже просила врача подобрать другое лекарство, послабее, полегче. Он выписывал новый рецепт, но слабое лекарство не действовало – кашель и трудности с дыханием возвращались. Помогал только старый препарат.
Весной, когда все вокруг начинало цвести, я приезжал к ней на две недели и потом еще каждые выходные до конца июня; потом «сдавал свой пост» Егору. Ей это не нравилось, она ворчала:
– Не надо меня пасти, я взрослый человек, сама о себе позабочусь. – Язык у нее заплетался, она хваталась за голову, била себя ладонью по лбу. – Чертово лекарство.
– Я не стерегу тебя, – говорил я. – Просто приехал провести с тобой время.
– Ну да, конечно. На самом деле ты здесь потому, что чувствуешь себя виноватым. Тебе стыдно, ты бросил свою мать хрен знает где и несколько лет не вспоминал о ней.
Я знал, что все это ворчание – результат действия препарата, и все равно с трудом сдерживался: хотелось собрать вещи, послать ее и хлопнуть дверью.
Она была невыносима. И если раньше даже в самые сложные периоды она всегда находила в себе силы собраться и идти дальше, то теперь в ней словно что-то надломилось.
Ее бросало из крайности в крайность: то ворчит, то рыдает.
– Это лекарство меня убивает. Я не хочу его пить, мне противно просыпаться, я как под водой весь день, не могу думать. – И пряталась под одеяло, рыдала там, просила оставить ее в покое.
Я ехал к доктору и говорил с ним о ее состоянии. Он пожимал плечами: «Другие лекарства не помогают».
– Тогда найди мне другого доктора! – кричала она.
Когда Леве исполнилось четыре, мы приехали к ней всей семьей, я надеялся, что присутствие внука смягчит, успокоит ее, но вышло все ровно наоборот – в течение двух дней мы слушали нотации о том, какие мы никудышные родители.
– Зачем вы кормите ребенка этой дрянью? Хотите желудок ему посадить? Детям нельзя жареное!
Оля закатывала глаза, но терпела.
– Что значит «он еще слишком мал»? – продолжала мама. – Егор пошел на фортепиано, когда ему было три! Леве уже четыре, а вы до сих пор не занимаетесь его развитием. С таким подходом он вырастет посред… посредс… ссствен. – Голос снова подводил ее, она с досадой сплевывала. – Короче, дураком он вырастет.
– Мама!
* * *
– А чем ты вообще занимаешься, Оленька?
Мы сидели за обеденным столом. Олю так удивило это обращение, что она даже поперхнулась.
– Я пишу диссертацию.
– О, как интересно. И о чем же она?
– О выученной беспомощности.
– Это что такое? Никогда не слышала.
Оля посмотрела на меня, я кивнул – расскажи, мол, пусть послушает.
– Вы слышали когда-нибудь об эксперименте Мартина Селигмана?
– Нет.
– Он развивал идеи Павлова. И провел один эксперимент. Собак посадили в клетки и били током…
– Ой, бедные собачки. Никогда не любила ученых. Садисты. Прости, продолжай. Больше не буду перебивать.
Оля снова посмотрела на меня, я снова кивнул.
– Каждый удар сопровождали звуковым сигналом. Потом, после серии ударов, клетки открывали. Селигман был уверен, что собаки попытаются сбежать. На деле же все было с точностью до наоборот – собаки ложились на пол и скулили, потому что ждали нового удара током. Понимаете? Находясь в клетке, собаки несколько раз пытались избежать разряда, но это им не удавалось. В итоге они так привыкли к его неизбежности, что даже при открытой клетке не проявляли никаких признаков воли к свободе.
