* * *
Я чувствовал: что-то не так. Мои родители, может, и не были идеальной парой, и все же иногда (очень редко, но все же) между ними возникало взаимное тепло, я чувствовал это излучение, добрую радиацию, когда сидел с ними за обеденным столом. Издательство, в котором работала мама, занималось выпуском сентиментальных женских романов, и мама редактировала их, стараясь, как она сама говорила, «придать всей этой адовой графомании удобоваримый вид». Иногда ей приходилось почти полностью переписывать рукопись. У нее даже появилось хобби: она собирала идиотские обороты, пошлые сравнения и ляпы из этих самых романчиков. И вечерами, когда мы все садились за стол, она зачитывала нам свои находки. Со временем это стало чем-то вроде семейной традиции. Отец даже потирал руки от нетерпения и спрашивал: «Ну чего там, давай, жги глаголом». Мама открывала свою синюю тетрадь и читала: «Матильда лежала на спине и молча поедала потолок». Тут, вероятно, имелось в виду, что потолок эта самая Матильда поедала глазами, но автор забыл уточнить. Мы все хихикали и поднимали головы, смотрели вверх и пытались представить себе эту сцену – женщина ест потолок. А мама продолжала: «Она зашла в дом, а голову оставила на улице» («Это уже что-то из Майн Рида», – замечал отец, бросая ложку сметаны в борщ).
Их отношения никогда не были идеальными, но той весной тепла между ними становилось все меньше – такое вот резкое похолодание, холодный фронт. Я больше не чувствовал доброй радиации, теперь они, казалось, стеснялись смотреть друг другу в глаза. Даже Егор почуял изменения в атмосфере, и вечером, перед ужином он садился поближе ко мне, а не к маме.
Отец все чаще задерживался на работе, он просто не успевал к ужину. «Дипломники, – говорил он, пожимая плечами, – ничего сами не могут».
Ритуал был нарушен.
Если бы я мог, я бы дал всем родителям один совет: почаще (а лучше всегда) говорите своим детям, что они ни в чем не виноваты. Каждую ссору родителей, каждую грубость ребенок легко запишет на свой счет и будет навьючивать себя неврозами, как дромадер, пока не надорвется.
В молчании родителей, в их нежелании объяснять детям свое поведение всегда есть какой-то нездоровый и невежественный эгоизм, им кажется, что они выясняют отношения между собой и что дети здесь ни при чем. Але, родители, если у вас есть дети, забудьте про «между собой».
– Зачем объяснять ребенку очевидные вещи? – скажут родители.
И в этом вся разница между нами: многие взрослые просто не понимают, что дети живут в мире, где «очевидных вещей» не существует в принципе, и яичница на завтрак – штука такая же необъяснимая, как и летающие тарелки или киты, а ссора между родителями – событие, по степени чудовищности равное ядерному удару.
И, в общем, отец все чаще задерживался на работе. А приходя домой, включал телевизор и просто смотрел на экран, словно завороженный, загипнотизированный; так древние люди, наверно, смотрели на огонь.
А потом…
23 апреля я, как обычно, забрал Егора из музыкальной школы. Мы возвращались домой, деревья уже обросли листвой, был вечер, но солнце было еще высоко, и небо слепило всеми оттенками синего. Мы, кажется, о чем-то говорили, я пробовал шутить – неудачно. Мы были скованы, не очень-то хотели возвращаться домой, в эту враждебную тишину.
Я вставил ключ в скважину и попытался повернуть его, но оказалось, дверь открыта. Я толкнул ее и тут же увидел осколки стекла в коридоре. Стеклянная вставка в кухонной двери была разбита, солнечный свет поблескивал в местах скола и в россыпи стеклянной крошки на линолеуме.
Егор вцепился в мою руку. Я чувствовал себя как космонавт, ступающий на белую лунную поверхность. Словно мы одни тут, на Луне, в кратере, и воздуха все меньше. Только вакуум кругом и громкий звук собственного дыхания в голове: шшшш, шшшш, шшшш. Вдох, выдох – почему так душно?
Я сделал несколько шагов по коридору и заглянул в зал, очень осторожно, словно боялся, что в меня могут выстрелить. Всюду бардак – одежда, брюки, носки, два открытых чемодана на полу.
«Нас ограбили», – то ли сказал, то ли подумал я.
Егор смотрел на все это из-под моей руки, словно надеялся, что я смогу защитить его в случае чего.
Потом я увидел телевизор. Он работал без звука, пульт на полу, на ковре. Показывали новости, съемки какого-то тонущего корабля, черные и радужные пятна на морской поверхности, чайки и тюлени, увязшие в черной жиже. И заголовок внизу «Разлив нефти в заливе». «Какой дурацкий заголовок, – помню, подумал я, – «разлив в заливе» – как же глупо это звучит». А потом еще подумал: если нас ограбили, тогда почему телик не взяли? Это не имеет смысла. Телик – самое ценное, что есть в этом доме. Еще синтезатор Егора. Но и он тоже на месте.
– Это вы? – Хриплый голос из кухни.
Мама смотрела на нас сквозь разбитое окно в кухонной двери. Глаза у нее были красные, и все лицо словно съехало на сторону, куда-то влево-вниз, она шмыгала носом, в руке – дымящаяся сигарета. «Ты же не любишь запах дыма», – опять то ли сказал, то ли подумал я.
– Что случилось?
Она еще раз шмыгнула носом, открыла дверь, и я увидел еще больше осколков на полу – разбитые тарелки. И что это – капли крови? Я внимательно оглядел маму, с ног до головы – на ней ни царапины. Тогда откуда кровь?
На стене не хватало несколько кафельных плиток.
– Петро, я хочу, чтобы вы сейчас собрали вещи. Мы едем к бабушке с дедушкой. Помоги брату, хорошо?
– Да, но, – я смотрел на пол, – что здесь было?
– Просто собери вещи. Потом поговорим, нам надо ехать.
– А где папа?
Она сжала губы, словно сдерживала крик или ругательство, и я, не дожидаясь ответа, потащил Егора прочь по коридору, в комнату. Так солдаты бегут с линии огня.
Нам ничего не объяснили. Мы ведь всего лишь дети. Мы собирали вещи, Егор спросил у меня, надо ли брать игрушки и конструктор, я сказал, что не знаю, и он заплакал. Я начал утешать его, боялся, что мама услышит рыдания и разозлится еще сильнее.
Потом мы ехали в такси. Мама в темных очках и в косынке, кожа бледная, полупрозрачная, зеленая сетка сосудов на шее и вздувшаяся вена на виске.
– А где папа? – спросил Егор.
Мама не ответила, он повторил вопрос.
– Перестань, – сказал я ему тихо.
Он посмотрел на меня с искренним недоумением, словно не мог поверить, что я сказал это.
– Что? Но я же просто спросил, где папа?
– Прошу тебя, золотце, не сейчас. Давай потом поговорим. Маме надо подумать немного. Хорошо? Приедем к бабушке с дедушкой, и там… – Она громко сглотнула, как будто сама себя мысленно спросила: «что – там?» – и не смогла ответить.
Бабушка с дедушкой жили в двадцати километрах от Рассвета, в пригороде Новочеркасска, в собственном одноэтажном доме. Когда машина въехала на холм и стала спускаться, я увидел их, они уже стояли на пороге и ждали нас. Это было странно, я видел их еще издалека. Казалось, они стоят тут, возле собственного дома, уже очень давно и смотрят вдаль, на холм, и ждут, когда появится желтая машина. И вот мы появились, и бабушка тут же пошла, даже скорее побежала нам навстречу, хотя мы были еще очень далеко. Дедушка догнал ее и остановил. К тому моменту уже начало темнеть, таксист остановил машину и заглушил мотор, в свете фар мелькали насекомые, то ли мотыльки, то ли бабочки. Цикады журчали так, что закладывало уши. Бабушка подбежала к машине, открыла заднюю дверь и потянула Егора на себя, взяла его на руки и тут же схватила меня за руку и стала вытаскивать, словно боялась, что автомобиль вот-вот взорвется или исчезнет и мы взорвемся/исчезнем вместе с ним. Дедушка открыл багажник, достал чемоданы. Все молчали, никто даже не поздоровался.
