Я хотел что-то ответить, но почувствовал, что не могу выдавить ни слова – сердце жужжало внутри, билось о ребра, словно огромная муха об оконное стекло. Мы вышли на улицу, все это было похоже на дурацкий сон: персонажи Диккенса помогают мне искать моего потерявшегося брата. Дикость какая. Я даже слово придумал: диккенсть!
В тот вечер я впервые в жизни по-настоящему испугался. По-настоящему. Я не боялся наказания, нет, я боялся, что больше никогда не увижу Егора. Мама однажды рассказала мне, как цыгане крадут маленьких детей, гипнотизируют их, подсаживают на наркотики, превращают в рабов, выгоняют на улицу и заставляют попрошайничать. Иногда этих похищенных детей калечат, выкалывают им глаза или ломают ноги, чтобы они, эти маленькие инвалиды, вызывали больше жалости у прохожих и чтобы прохожие давали им больше милостыни. Я никогда особо не воспринимал всерьез мамины россказни, мне казалось, что у нее просто какие-то предрассудки против цыган и она выдумывает все это, чтобы запугать меня, чтобы я внимательней следил за мальком, но теперь, блуждая по тускло подсвеченным улицам Рассвета, я не мог выбросить жуткие образы из головы. Я закрывал глаза и мысленным взором видел, как огромный, жирный, волосатый цыган, обвешанный золотыми цепями, хватает моего брата за шкирку и тащит в свой старый, покрытый ржавчиной, как экземой, микроавтобус. В моем воображении похититель был похож на Кинг-Конга из мира хип-хопа, гигантское человечкоподобное чудовище. Такой вряд ли умел разговаривать.
Мы с Греком бежали по Садовой улице, вдоль кладбища, звали Егора, и я живо представлял себе, как этот цыган гипнотизирует моего брата, заманивает в свой микроавтобус, увозит к себе домой и уже там, дома (в каком-нибудь вонючем сарае), обкалывает наркотиками, калечит, выгоняет на улицу и заставляет просить милостыню где-нибудь в подземном переходе.
От одной этой мысли мне становилось тошно. Отвратное ощущение, словно вот-вот вырвет, но ничего не происходит – и тошнота копится внутри. Время шло, мы бегали по перекресткам, и я уже потерял всякую надежду. Нос заложило, я дышал через рот, в горле пересохло, зубы ломило от холодного воздуха.
Мы добежали до черешневого сада за гаражами и свернули в сторону белой стройки. Там мы встретились с Аней и с мальчишкой в костюме лондонского бродяги. В тусклом желтом свете фонаря я не сразу разглядел их лица. Они улыбались.
– Миха нашел его! Нашел!
До меня не сразу дошел смысл их слов.
– Где?? – спросил Грек.
– Они сидят на лавочке, на площади Четырех Елок, возле музыкалки.
Ребята смотрели на меня, ожидая реакции. Я ощутил облегчение: значит, никакой цыган не крал Егора, не калечил его и не заставлял попрошайничать в подземном переходе! И в то же время, когда стало ясно, что брату ничего не угрожает, я почувствовал невероятную злость. И жалость к нему сменилась желанием хорошенько отметелить этого белобрысого беспомощного болвана за то, что он заставил меня пережить.
Но когда мы вернулись на площадь и я увидел Егора, сидящего на лавочке, рядом с Михой, я, кажется, впервые увидел его настоящего и понял, насколько он беззащитен. Я и раньше знал, конечно, что он слабый, но в тот момент я понял кое-что другое: он всегда выглядел так, словно на нем было написано «Осторожно, хрупкое». И люди, все люди, каким-то образом, подсознательно, чувствовали это. Мальчишки никогда не задирали его, взрослые не повышали на него голос; парадокс: эта аура беззащитности служила для него чем-то вроде защитного механизма.
– Прости меня, пожалуйста, – сказал он, когда я подошел. – Я не хотел, чтобы у тебя были проблемы.
Я хотел обнять его, но сдержался – не стоит разводить телячьи нежности на глазах у пацанов.
– Сам-то цел?? – спросил я, имитируя строгий тон Старшего Брата.
– Це-ел, – ответил Миха за него.
– Где ты его нашел?? – спросил я.
– Тут и нашел. Он на лавочке сидел. Говорит, какой-то старик привел его сюда.
– Какой старик?
Мы все посмотрели на Егора, он пожал плечами.
– Я не знаю. Он не сказал, как его зовут. Я просто попросил его отвести меня к музыкальной школе, и он отвел.
Я устало тер переносицу пальцами.
– Егор, я обещаю, что не буду злиться, но ты можешь объяснить мне, почему ты ушел, почему не дождался меня?
– Ну, – он посмотрел на меня снизу вверх, – тебя долго не было, я думал, ты потерялся, и решил пойти поискать тебя.
Мальчишки рассмеялись. Они думали, он шутит, и только я знал, что он это всерьез: Егор не умел понимать иронию
[3]. К тому времени все ребята из театрального кружка собрались вокруг лавочки. Все были очень горды собой, они называли Егора «Шопеном», спрашивали, как у него дела, и только тут я понял, что в стенах музыкалки мой брат был действительно известен и даже популярен.
– Так, а где он тебя нашел-то, этот дед?
– Я не знаю. Я помню деревья. И еще большой серый камень, на нем были числа. Один, два, четыре, пять. А тройки не было. Я еще подумал, что это странно, что нет тройки. А потом я увидел старика, с ним была собака. Большая, мохнатая.
* * *
– Петро, ты злишься?
Мы шли домой, я крепко держал Егора за руку. Даже слишком крепко. Словно боялся, что он опять пропадет, провалится сквозь землю, стоит мне отвлечься на секунду.
– Нет. Не злюсь. – И после паузы. – Самую малость. Чуточку. – Еще пауза. – Да, злюсь. О чем ты думал вообще? Как я теперь маме это объясню? Она меня в духовку запихнет и поджарит.
– Ну, мы ведь можем ничего ей не говорить.
– Мы можем, да. Но она ведь все равно узнает. И тогда крику будет еще больше. Мы ведь всю музыкалку на уши поставили, пока тебя искали.
* * *
И все же у этой истории с исчезновением были свои плюсы: на следующий день ребята в школе встретили меня как своего. Все делились впечатлениями от вчерашней поисковой операции, рассказывали смешные истории. Первые два месяца в новой школе я был изгоем, я ходил по коридорам, и на шее у меня словно висела табличка «пни меня», теперь же я вдруг стал своим, у нас была общая история, и во время большой перемены в столовой, когда я шел с подносом по проходу, Миха предложил мне сесть с ним и с его друзьями из 9-го «Б». Он был самым крутым в школе – сын милиционера, выдающийся спортсмен, гордость школы. Ходили слухи, что в театральный кружок он записался только из-за Ани, сестры Грека, чтобы впечатлить ее; он давно и безуспешно клеится к ней.
(«У него нет никаких шансов, – уверенно сказал Грек, когда я как бы между делом спросил его об отношениях Ани и Михи. – От него воняет».
«В смысле?»
«В прямом. Ты не замечал? От него воняет псиной. Даже после душа. Плюс эта экзема на шее, которую он чешет прям по-собачьи. – Он показал, как Миха чешет свою шею – вышло очень похоже. Действительно, как собака. – И еще во время пробежек, когда устает, он высовывает язык, прям как овчарка. Есть у меня подозрение, что в роду у него были не только люди».)
