Она вышла из комнаты.
Весь вечер она провела на кухне, глядя в стену, и очнулась, лишь когда стало темнеть и сумерки сгустились в углах. Она приготовила ужин – морковь и картошка – все, что осталось, – и пришла покормить его.
– Если скажешь хоть слово, я убью тебя. Молчи, понял?
Так продолжалось три дня. Она заходила в комнату и угрожала убить его, если заговорит, кормила и уходила.
На третий день он не выдержал:
– Так не может продолжаться.
– Я же сказала, молчи!
– Сколько еще ты будешь меня тут держать? Мне больно. Я не могу двигаться. Ноги, руки затекли. У меня эти… про… про… – Он не мог вспомнить слово «пролежни». – Освободи меня!
Она ухмыльнулась и покачала головой.
– Так не может продолжаться.
– Что – хочешь, чтобы я сдала тебя солдатам?
– Ты не сможешь, – сказал он. – Если б могла, уже давно сдала бы.
– А ты умный, да?
– Простая логика. Ты уже три дня расходуешь на меня продукты. Это о многом говорит.
– Да? О чем, например?
– Ты не знаешь, что делать. Со мной.
Она зажмурилась. Ее злило, что ее дилемма так очевидна.
– Я знаю, что ты чувствуешь, – сказал он.
– Ничего ты не знаешь. Ничего. Замолчи.
– Ты не доверяешь мне. Я понимаю. У тебя нет ни единой причины мне доверять. Но все же ты спасла мне жизнь, и, да, я понимаю, что ты уже жалеешь об этом.
– Замолчи. – В руках она держала тарелку с вареной картошкой и морковью.
– Но это не может продолжаться. Если ты боишься меня, тогда просто запри меня где-нибудь, в подвале или еще где, но ты не можешь держать меня в таком положении, прикованным к кровати. Это жестоко.
(В этом месте их версии истории расходятся. Андреас утверждал, что долгую паузу прервал крик петуха; Анна же всегда смеялась над этим заявлением. «Какой петух? – говорила она. – Все было выжжено, убито или съедено. Даже воробьи. Не было там петуха. Это он придумывает, ради драматизма».)
За окном раздался (или не раздался) крик петуха. Анна вышла из комнаты и через минуту вернулась с ножом в руках.
«Она приближалась ко мне, держа нож, неумело, словно боялась, что он взорвется, если сделать резкое движение, – вспоминал Андреас, – но в глазах ее не было злобы, наоборот, она смотрела на меня с ужасом и отчаянием, едва не плача, словно это я к ней с ножом приближался, а не наоборот».
Она поднесла нож к его горлу и оскалилась.
– Сейчас я ослаблю ремни и переведу тебя в подвал. Только попробуй что-нибудь выкинуть. – Она ткнула указательным пальцем ему в лоб, почти между бровей. – Хоть одна дурацкая мысль, и я вскрою тебе глотку. Видел свинарники? Когда-то, до войны, там было много свиней, и я всем им перерезала глотки и пустила их на мясо. А ты хуже, чем свинья, ты бесполезен, тебя даже съесть нельзя.
Он облизнул потрескавшиеся губы.
– Я лежу здесь уже больше четырех дней. Я не помню, когда нормально ел в последний раз. Даже если бы я задумал что-то, у меня бы вряд ли что-то вышло. Если ты хочешь перевести меня в подвал, тебе придется подставить мне плечо, потому что я с трудом двигаю ногами, у меня дыра в одной из них, помнишь?
Она медленно расстегивала ремни, одной рукой, продолжая держать нож у его горла.
– Осторожно, – бормотал он.
– Вставай. – Отстегнула последнюю пряжку и отскочила. – Вставай.
Он медленно приподнялся на локтях – неудачно. Поднялся снова и поморщился, зажмурился – голова кружилась, перед глазами все плыло. Он дышал часто, громко, по-бычьи и сплевывал густую, желтую слюну, прямо набок на подушку. Через пару минут с большим усилием, словно поднимал штангу, он сел. Стер слюну со щеки тыльной стороной ладони. Корчась от боли, свесил раненую ногу с края кровати. Он держал ее двумя руками и осторожно трогал большими пальцами бинты. Потом стал медленно двигать головой, суставы захрустели, как сухие ветки, он растирал шею ладонью; шевелил пальцами ног и внимательно смотрел на них, проверяя, все ли мышцы слушаются.
– Вставай!
Зажмурился, скорчился, словно с похмелья:
– Не кричи. Я пытаюсь. Дай мне минуту, господи!
Анна стояла перед кроватью, выставив нож, вцепившись в рукоятку обеими руками. Он, щурясь, смотрел на нее.
– Ты ведь никогда не резала свиней.
– Еще как резала.
– Этим ножом? – Он сглотнул и поморщился.
– Этим самым.
– Это нож для разделки мяса. Им не режут горло. Это неудобно.
– А ты, я смотрю, умник, знаешь все обо всем?
Он смотрел вниз так, словно до пола не метр, а как минимум миля.
– И много глоток ты перерезал? – спросила она.
– Я же уже объяснил, я работал в канцелярии, был помощником гауптштурмфюрера Ауэра, я в бою был только один раз, помню огонь, свист, взрывы, а потом… потом я очнулся здесь.
– Слезай с койки, пошли.
Пауза. Он не двигался с места.
– Ну же!
– Да подожди ты. – Его тошнило, боль в ноге вертелась штопором, расходилась по телу в такт сердцебиению.
Он подвигал ступнями и снова скорчился. Все тело покалывало, суставы хрустели. Потом он осторожно нащупал пол правой (здоровой) ногой и стал медленно переносить на нее вес, но нога подогнулась, и он повис на койке, схватившись руками за простыню, испуганно бормоча что-то по-немецки, словно висел на краю пропасти.
– Мне нужна помощь. – Лоб его покрылся испариной, лицо покраснело, на виске вздулась вена.
Анна подошла к нему, перекинула его руку себе через плечо и попыталась поднять его, поставить на ноги. Интуитивно она уперлась одной рукой в кровать, чтобы удержать равновесие, и вдруг с ужасом увидела, что мясницкий нож как-то оказался в его руке. Она ждала удара, вспышки, потока крови, но вместо этого увидела, как нож полетел в угол комнаты и с металлическим лязгом грохнулся на пол.
– Это лишнее, – хрипло сказал он. – Мы же не хотим, чтобы кто-то порезался.
Он полностью оперся на нее, и только тут она почувствовала, какой он легкий, почти невесомый (что было странно, ведь когда она тащила его в дом из свинарника, он казался ей неподъемным; возможно, дело было в форме).
– А теперь, пока мы идем, я хочу сказать вот что: ты спасла мне жизнь, я не собираюсь тебя убивать. Сама подумай: ну убью я тебя, что дальше? Куда я пойду? Я в тылу врага. Немцы отступили. Я не хочу возвращаться к ним. Я же пытался объяснить, а ты не слушаешь. Я могу принести тебе пользу.
– Да? Какую, например?
– Могу отремонтировать крышу.
