Карский посмотрел на меня.
– В том-то и дело – нигде. Мне придется выдумать его и чуть-чуть подделать бумаги.
* * *
Весь вечер мы обсуждали детали «перевозки»: как доставить Марину в отдел реставрации, как посадить в вагон, а потом – в ящик из-под картины и так далее. На подготовку всего два дня – дольше откладывать отправку картин за границу Карский не мог.
– А вы с женой, – сказал он, – все эти два дня будете делать вид, что живете обычной жизнью. И постарайтесь, чтобы шпики, которые вас пасут, ни о чем не догадались: готовьте еду, слушайте музыку, обсуждайте книги. Если захочешь поговорить с женой о чем-то важном, единственный верный способ – включить вальс на полную громкость и во время танца нашептать ей на ушко.
* * *
Последняя ночь перед бегством выдалась особенно нервной. Мы вернулись домой и ходили по квартире, как по минному полю, старались вести себя естественно, но были слишком напуганы, чтобы о чем-то разговаривать. Поэтому Оля взялась за готовку, нарезала овощи, включила плиту, налила масла в сковороду – старалась хоть как-то разбавить тишину, занять руки и мысли. Я же зашел в свою комнату, достал из шкафа коробку с черновиками маминого недописанного романа. Я пересматривал их и чувствовал тоску – я обещал ей в случае чего дописать роман. Теперь «в случае чего» произошло, и я понятия не имею, что делать дальше. В романе речь шла о жизни провинциальных школьников – Пети Портного и Саши Грека, – играющих в детективов, ищущих пропавшее Третье озеро. Мамина рукопись обрывалась на сотой странице, в том месте, где мать сообщает мне/сыну радостную весь: ее сборник рассказов «Путешествие камней» опубликуют.
И что же дальше?
Много ли книг вы знаете, где автор умер в середине и дальше текст за него дописывал бы главный герой?
Вот и я о том же.
Куда мне дальше двигать сюжет? Что делать?
Я мог дописать до маминого убийства на торжественном приеме, но меня смущало то, как резко эта ее история будет отличаться от моей. Мама писала книгу о детстве, роман воспитания, а я – моя история стремительно скатывается в антиутопию с элементами киберпанка. Слишком большой контраст между первой и остальными частями, скажет редактор. Сначала у нас детство в девяностых, а потом – нейросети, тотальная слежка, шарфы-уильямгибсоны и бегство из страны, захваченной птеродактилями в погонах. К тому же эта моя встреча с сестрой в электричке – как я, в конце концов, собираюсь написать о ней? Нельзя же просто так швырнуть читателю в лицо эту новость: «Эй, читатель, помнишь, я как-то вскользь один раз, на сороковой странице упоминал о том, что у отца есть дочь от другой женщины? Так вот, на тебе! Получи, распишись! Вот она, спустя почти двадцать лет мы с ней едем в электричке прямо с похорон! Офигительный поворот, а?»
Ну нет, это будет глупо и натянуто, как сюжет из индийского фильма – внезапная и ничем не мотивированная встреча двух родственников.
Возможно, мне стоило бы как-то подготовить читателя к нашей встрече с Мариной, чтобы она (встреча, не Марина) выглядела более естественно.
Хм, а это ведь идея: что, если я параллельно запущу еще одну сюжетную линию – первая часть будет обо мне, вторая – о Марине, а третья – снова обо мне и так далее?
Или нет, нужен еще один персонаж. Егор.
Это может сработать. Самое главное – как-то уговорить Марину рассказать (хоть что-нибудь) о своем детстве и отрочестве, чтобы у меня появился материал для ее сюжетной линии. Оформлю это в виде интервью или, ну, что-нибудь придумаю.
И если наши с ней воспоминания будут перемежаться – то эта наша встреча ближе к концу книги не будет выглядеть как дешевый трюк.
Все эти мысли меня даже как-то воодушевили – я наконец-то выстроил в голове структуру будущего романа. Я кинулся к коробкам с мамиными черновиками – она писала по старинке, в тетрадках в клеточку, и почерк у нее был весьма специфический, вроде бы и разборчивый, но нестабильный – буквы клонятся то вправо, то влево, как при сильной качке. Бо́льшая часть ее записей – короткие отрывки, зарисовки, описания внешности персонажей, погоды, размышления. Но были и весьма подробные рассказы – попытки нащупать конец истории.
Я сел за компьютер, открыл текстовый редактор и начал быстро перегонять мамины черновики в электронный вид, – только бы успеть, только бы не забыть. Вот, например, важный рассказ – один из вариантов финала.
Бертольд Брехт, переводчик «Дон Кихота»
[рассказ Нины Ходжаровой, найденный ее сыном, Петром Портным, в ее черновиках]
В 1922 году мюнхенский театр «Каммершпиле» поставил «Барабаны в ночи», первую серьезную пьесу Бертольда Брехта.
Примерно через три месяца после премьеры другой Бертольд Брехт, – так уж вышло, полный тезка драматурга, – молодой преподаватель из Университета Гумбольдта, переводчик, специалист по творчеству Сервантеса, зашел в ресторан в Берлине.
Он представился, официант провел его к столику и выдал меню. Молодой переводчик ждал друга, Микаэля Штрассера, но к нему подошла молодая девушка. Красивая, светловолосая, в темном пальто и красном шарфе.
«Простите, – сказала она, – я случайно услышала ваше имя. Вы – Бертольд Брехт, правильно?»
Бертольд никогда не интересовался театром и потому, разумеется, ничего не слышал о постановке «Барабанов в ночи». Он кивнул и отложил меню.
«Я только хотела сказать вам, что я в восторге от вашей работы».
Вот так и получилось: их знакомство началось с неловкости. Бертольд решил, что она имеет в виду его недавно опубликованный комментарий к переводу «Дон Кихота». Он пригласил ее присесть и отобедать с ним. Она представилась и немного рассказала о себе: Ольга Осинская, дочь русского дипломата, учусь на переводчика-синхрониста.
«Я думаю, вас ждет большое будущее», – добавила она, перебирая в руках красный шарф крупной вязки.
Бертольд гордо расправил плечи – ему ужасно льстил тот факт, что его комментарий к «Дон Кихоту» оценили. И что еще важнее – оценила такая красивая (и, несомненно, умная, ведь она читает научные работы о «Дон Кихоте») девушка.
Гордость его, впрочем, тут же сменилась жгучим ощущением неловкости, когда он понял, что его приняли за другого человека.
«Ваша пьеса произвела фурор», – сказала Ольга. Она описывала реакцию людей в зале, цитировала критиков. Он был в смятении, в панике, девушка продолжала говорить, а он не знал, как прервать ее. В конце концов, когда все стало заходить слишком далеко, он нашел в себе силы и с большим трудом, словно пытаясь выплюнуть кляп изо рта, проговорил: «Простите, пожалуйста, но, я боюсь, это какая-то ошибка. Я не пишу пьес».
Девушка замолчала и какое-то время, не моргая, смотрела ему в глаза. Словно ждала, что сейчас он рассмеется и скажет, что пошутил. Но он лишь продолжал извиняться, бормотал что-то.
Девушка встала из-за стола, шумно отодвинув стул и, опустив голову, извинившись и повторяя раз за разом «господи, как же неловко», попятилась к выходу.
