– Ой господи, я даже не знаю… Сергей Иванович, вы человек со взглядами… ну сейчас на свете другие представления, мы же не можем стоять на месте. И заставить всех думать, как вы… Наша задача – донести, а все сами решат.
– Да как же они решат-то? Без нашей поддержки?
– Сергей Иванович, я уважаю вашу гражданскую позицию… Но мне кажется, что вы преувеличиваете… Преувеличиваете… К тому же я хочу вас успокоить: все не так однозначно с единицей. Вы правы, действительно, огромное количество текущих вопросов. Меня долбит обрнадзор… Нам урезают финансирование, и в этом году мы, как вы знаете, собирали с родителей деньги на бесперебойники. Так что по Козловской давайте не будем впадать в панику. Да, в панику. Сейчас еще не понятно. Я буду связываться с районом и тогда окончательно станет ясно, есть ли такая возможность или нет. Хотя Антонина ничего такого не говорила. И я не понимаю, почему вы так беспокоитесь. И давайте не будем спешить с выводами… Я рада, что вы понимаете… У нас действительно полно проблем – вот что далеко ходить: Пират укусил бабу Катю за… ягодицу и она вчера мне мотала нервы в течение часа, и я ничего не могла поделать… Человек пожилой… ну и сами понимаете, недалекий.
– К сожалению, Валентина Игнатьевна, я преуменьшаю. Идет действительно замещение ценностей.
– Ну, раз так пошло, что мы можем сделать?
– Как что? Поставить заслон. Вася, Коля, Петя, Яна, Рашид – все вместе встали и поставили заслон. И все. Вы же понимаете, что такое толерантность? Это запрет на заслон.
Валентина Игнатьевна положила мне руку на колено:
– Сергей Иванович, вы молодой… Оглянитесь вокруг: такая жизнь интересная… Пожалуйста, не драматизируйте, я вас очень прошу. И поговорите с Колей. Для меня сейчас это важнее всех заслонов.
С Колей я поговорил, и он привязал Пирата на несколько дней, но скорее из охотничьих соображений – чтобы ему кто-нибудь не прокусил лапу накануне охоты. История с Пиратом, собачьей упряжкой и бабой Катей глупым образом нас породнила и еще усилила мою мужицкую несостоятельность в глазах мальчишек, и в первую очередь Коли, перед которым я все сильнее чувствую себя практикантом.
Я задал сочинение на старинную тему: «Почему Каштанка вернулась домой?» Девчонки, я был уверен, напишут, что Каштанка очень верная и что дома «ее тискают, но любят». Леня с Тониной помощью доложит, что некоторые народы не могут без унижения и предпочитают ярко освещенной арене лень и бессмысленность. Коля… Вот именно, что скажет Коля, меня и интересовало больше всего, учитывая его внешкольные неурочные силы, которые никак не удавалось приложить к делу. Я был уверен, что собачья тема близка Коле – и может стать помощником в учебе.
Каково же было мое разочарование, когда я увидел перед собой Колино художество, состоявшее из таких предложений:
«В произведении А.П. Чехова рассказывается о собаке Каштанке. Она принадлежала сыну столяра, Федюшке. Так случилось, что Каштанка потерялась, попала к дрессировщику и начала выступать в цирке, где и увидела старых хозяев и сбежала к ним прямо с арены. Казалось бы, незатейливый сюжет. Каштанка полюбила нового доброго хозяина, а скучала о старых, которые хотя и обижали ее, но были роднее и ближе. Веселые эпизоды здесь соседствуют с печальными. Смеешься, читая, как хрюшка, гусь и кот, делая пирамиду, пошатнулись и упали. Печалишься о бедном гусе Иване Иваныче, который заболел и умер оттого, что в цирке на него нечаянно наступила лошадь».
И в таком духе с концовкой:
«История Каштанки не оставляет равнодушным. Не зря говорят: собачья верность. Несмотря на то, что в этом произведении много грустных сцен, оно оставляет в душе светлое чувство».
Сочинение было списано и, скорей всего, при поддержке Агашки. Я поставил Коле двойку. Коля фыркнул и набычился:
– Почему-у-у? Я же написал.
– Я после урока тебе объясню, почему.
После урока он подошел:
– Сергей Иваныч, вы мне почему двойку поставили? Я же написал.
Главным было, что он писал, тратил силы, а его обидели.
– Ну, во-первых, в сочинении так и не сказано, почему Каштанка вернулась домой. Дается просто краткое содержание. А главное – ты его списал.
– Я не списывал.
– Списывал.
– Докажите, – негромко сказал Коля, глядя в пол.
– Да ничего я не буду доказывать. Сам думай. – Я уже хотел закончить разговор, как вдруг предложил: – Коля, а давай я не буду ставить двойку в журнал, а ты… напишешь новое? За выходные.
– Не-е… – проскрипел было Коля.
– Слушай, давай так. Напиши сочинение на свободную тему: «Почему я люблю свою собаку». Только хорошо напиши. Как есть. Договорились?
Коля насупился и ушел.
В нашей школе несколько выходов, один из мастерской. Вечером, уходя последним, я увидел свет в ней и зашел. Со стороны уличной двери я услышал запах табачного дыма и другие звуки, свидетельствующие о том, что на крыльце толкутся парни. Шел какой-то разговор, и в одном из голосов я без труда узнал голос Коли, говорившего неторопливо, веско и со своим если не шиком, то уж точно шичком:
– …Женек, остынь, я бы поехал тогда с вами… не вопрос. Да тут сочинение еще… Каштанка кака-то… Бася, дай спички. Благодарю, – «благодарю» произнесено особенно вразвалочку и невозмутимо. Пауза, выдох: – Не знай, че он докопался с ней? Кхе… Кхе-кхе… Да что, блин! Такой си́лос эта «Тройка!» Кхе… Про че я?
– Про эту… Каштанку.
– Но. Дармоедка. Я ее за собаку не считаю. Избяная наскрозь… Я вообще сучек не люблю. У меня была… Этот отдал… как его… По белой-то ушел… Ну? В пожарке работал…
– Лыткин?
– Лыткин, ну. У него брал. Кыксой звали… Изовьется, как лиса, а тяму ноль. Старые следдя гонят… Вот кобель у меня – я понимаю, он и по птице и по соболю идет… Стал бы он на этого, хе-хе, гусака смотреть, сразу б башку от…ярил! Ха-ха! – Все заржали. – А эта еще и дура темная. Че она к этому синяку вернулась? Мало он ее метелил. Х-хе. Хотя хрен ли неясного: у клоуна пахать надо, а сто́ляр и так накормит.
Глава седьмая
Снег, доставивший в то воскресенье столько и веселых, и тягостных забот Сереже, стаял, обнажив землю. Какая-то высота рухнула, когда взгляд, приладившийся к свету, уперся в серо-жухлые стебли репейников, которые еще недавно с таким строгим совершенством объемно и звездчато обводили снег.
Все снова шло не так, как Сережа ожидал, и была в этом неподчинении ожиданиям своя опережающая правда, которая, как гнетом, удавливала пласты происходящего, перекладывала то трагическим, то веселым, давала и смысл и осмысление, а вместе с тяжестью и приятие, согласие, какое по плечо сильному. Бывают люди, у которых края души, как топором обрублены. А у Сережи они были постепенные, ворсисто продолжающиеся в других людей. И за себя, и за окружающих он вечно стыдился и огорчался и, пытаясь всех понять, был в самой сердцевине мощным, каленым, как ядро. Но о своей силе не ведал и продолжал считать себя слабым, податливым и пред всеми виноватым. И в этом неведении была его двойная сила.
