– Костя, ты бы показал Сергею Иванычу Ленины сочинения.
– Их найти надо.
– Ну, все как обычно, – вздохнула Тоня.
Самогон кончился, но Костя разошелся и выставил коньяк, на что Тоня метнула из своих черных очей молнийный взгляд. Она продолжала что-то готовить, и, наблюдая ее кулинарные маневры, я недоумевал. На столе стояло все необходимое для празднования псовой погони, вкупе с бабы-Катиным и Эдиным явлением, а Тоня все наращивала хлопоты. Когда я увидел, что она нарезает коржи из круглого бисквита, вытащенного из духовки, и собирается промазывать их кремом, я почувствовал какую-то догадку, переходящую в тревогу… наряду с чувством и одураченности, и открытия, что все это не для нас, и стыда – за постыдную мгновенно-невольную надежду на закусочный кексик. И следовательский азарт, когда открылось, что Тонины коврижки к нам с Костей и даже к детям не имеют никакого отношения. А разгадка приближалась, и тому свидетельствовала легкая отлучка Тони и ее появление в сером трикотажном платье.
Потом Тоня сказала, чтобы мы «валили кормить собак», и мы вытолкались и встретили в тесных сенках Валентину Игнатьевну с тортовой коробкой – «ой, не помни́те». У стены на канистре стоял замороженный петух в пере, грязно-белый, видимо, его вытащили из морозилки проветриться. Он был плоский и, как звезда, расшаперенный, голова смотрела набок, будто он держал равнение. Костя выскочил вперед Валентины Игнатьевны, а я не успел и стоял, прижавшись плоско к стене и глупо повернув голову, чтобы не дышать самогоном – совершенно как замороженный тот петух.
Мы пошли в вольер. На всю свору посуды не хватало, и собаки ели из трех тазов, запуская носы в кашу, чавкая, рыча и пуская бурлящие пузыри. Одновременно они норовили перебежать и попробовать побурлить из другого таза, расталкивая товарищей и грозя надводной сварой, и надо было стоять и управлять кормежкой с помощью специальной палки. Один кобелишка по глаза засунул нос в корм и, не прекращая его свирепо морщить, без перерыва рычал, грозно пробулькивая сытную жижу. И с негодованием поглядывая на соседей.
Я спросил Костю, почему сразу не сказали, что надо закругляться, раз ждут гостей. Он ответил, что напрочь забыл и что «ничего страшного».
– Они переговорят сейчас… Да какие секреты…
Оказалось, Тоня метит в школу учителем биологии, что она работала в заповеднике, в отделе экопросвещения, и что у нее в планах всякие факультативы и «комплексная какая-то задумка по формированию современного мировоззрения». Экопросвещение Костя произнес как «эко просвещение»!
– Кость, а Тоня на меня не сердится?
– Да нет, она просто из-за директрисы дергалась. А так нормально, наоборот, даже хорошо, может, ты слово замолвишь? Куда лезешь?! – закричал он на кобелишку, перебежавшего к чужому тазу. – Ну, директрисе. (Из своего жри!) Пообщаетесь. (Хантер, кому сказал?) Тоня очень свободный человек, и если кого-то захочет поддержать, порвет просто всех, ну за идею… (Ах ты скот такой!) Она всегда правду-матку рубит… (Да ты смотри на него, вообще не реагирует!) Мы из-за этого уехали с Бурятии. Там такой начальник, она, короче, в Старгсб… Стбугрс… (Одну рыбу выбирает! Смотри, привереда! Я те поогрызаюсь! Крупу не ест совершенно!) В Страст… Страстбург… ский суд подавать хотела. Там люди серьезные. (Когда вместе, они лучше выедают.)
– Ничего себе. – И я подумал о том, что Антонина все меньше напоминала мне героиню «Чистого понедельника».
Кого-кого, а Игнатьевну я не рассчитывал встретить, особенно после проезда на собаках с бабкой в обнимку. Я в очередной раз засобирался домой, но Костя сказал: «Давай тогда возьмем что-нибудь и пойдем в баню». Мы зашли в избу: кухня была пуста, зато в комнате за аккуратно накрытым столом сидели хозяйка и гостья. Валентина Игнатьевна, обнажив зубы, осторожно, чтобы не повредить помаду, кусала бутерброд с сырными опилками. Я забрал перчатки, а Костя сказал: «Я гостя провожу, дай нам еще закуски».
– Сергей Иванович? – сделав удивленные глаза, сказала Тоня.
– Пойду. У меня тоже собаки.
– У вас же одна, Сергей Иванович! Что за северные надбавки? – заговорила Игнатьевна, видимо, давно наработанным застольным тоном. – Вот видите, Антонина, директор в сельской школе знает даже, сколько у кого собак в коллективе, хе-хе!
– Да нет. У меня две.
– Откуда же две? Я знаю, что у вас одна. Этот, как его – Быстрый.
– Храбрый. Храбрый и… «Каштанка», – сказал я и тут же пожалел, потому что выходило, будто выгораживаюсь, намекая, что пойду проверять сочинения по Чехову, смотрите, какой молодец.
Валентина Игнатьевна оценила шутку и засмеялась. Возникло между нами некое показательное, со стороны Игнатьевны, единение, которое часто возникает на людях среди сослуживцев.
– Сергей Иваныч, – сказала Валентина Игнатьевна, придумывая повод, чтобы меня задержать, видимо, и ей, и Тоне я был нужен, чтобы сгладить деловую подоплеку застолья, – чуть не забыла, хорошо, что вы мне попались, я еще в сенях подумала. Я вам хотела сказать про фильм… Так что посидите.
Тоня чутко подстроилась, да и подконтрольное освоение нами коньяка было предпочтительней посиделки в бане:
– Конечно, Сергей Иваныч, ну посидите с коллегами, – сказала она, играя, и, продолжая роль, обратилась к Валентине Игнатьевне: – Начинаю вливаться в коллектив! И как же чай? Смотрите, какие Валентина Игнатьевна замечательные безе принесла.
– Без чего? – сострил Костя. На что Тоня, пожав плечами, презрительно-укоризненно хрюкнула и отвела взгляд.
Я снял куртку и вернулся, к радости Кости, который тут же взвис над стопарями с остатками коньяка. Валентина Игнатьевна сделала поползновенье накрыть рукой стопку, а потом вдруг разгульно махнула ладошкой:
– А давайте!
– Что за фильм? – спросила непьющая Тоня. – Я могу поинтересоваться?
Я назвал.
– Мы его, конечно, все посмотрели, – сказала Валентина Игнатьевна. – Я что хотела сказать, Сергей Иванович, фильм сильный, ничего не скажешь. Но вот Лидия Сергеевна считает, что он все-таки слишком жестокий, особенно эти документальные кадры, поэтому я как-то пока не готова такое показывать детям…
– Валентина Игнатьевна? Дорогая! – я никогда к ней так не обращался, но затеянная ею же игра в производственную близость и добротный самогонно-коньячный хмелек давали право. – Это не жестокость, а воспитание сострадания. Выявление и закалка болевых точек. А жестокость – это круглосуточные сериалы, где по пять трупов за серию, чего никогда не бывает… в оперативной практике. – Меня очень вдохновил этот оборот. – Когда жизнь и смерть теряют свое… э-э-э… сакральное значение, они превращаются в материал для коротания досуга. Этого Лидия Сергеевна не боится? Валентина Игна-тьев-на! Вы же на военной хронике вы-рос-ли, вспомните: уходящий на фронт состав и солдаты в теплушках. И «Прощание славянки»!
– Жестокость в сериалах не затрагивает чувств, поскольку все понимают, что это кино, – с показной четкостью вдруг сказала Тоня, – а когда хроника, особенно кадры казней, извините – это совсем другое… Уж поверьте, я немного знакома с телевидением…
