Верный залился оглушительным лаем и, хрипя, рванул за врагом, развернув всю упряжку настолько резко, что Костя, матерно взревев, сорвался с задника нарты, проволочился несколько метров, паша брюхом, после чего картинно отпустился (я так думаю, по крайней мере, потому что сам не видел – мне не до этого было). Цуг понесся за Пиратом, забыв внутренние распри. Я полулежал, как раненый в тачанке, вцепившись пальцами в нарту, а за спиной удалялся срывающийся рев Кости. Моих команд лихая сборная не слушала. Улица неслась в коридоре звереющих собак, выпрыгивающих со всех сторон, рвущихся и дергающихся пастей. Собаки каждого участка добегали до границы, передавали нас по эстафете следующему эскорту, и лай катился по улице дальше и дальше… Иногда встречалась отложившая лопату или колун фигура, очарованно открывшая рот.
Я был уверен, что Пират добежит до дома, перемахнет забор, и наш экипаж, смешавшись перед преградой, остановится. Но Пират на ходу фонтаном взрыл носом снег у своей калитки, косо глянул на нее, видимо, что-то мгновенно сообразив, и понесся дальше. Упряжка летела за ним, собирая лающий шлейф. Навстречу попалась пятящаяся грузовая машина. Она резко остановилась, всколыхнувшись всем телом, и упряжка плавно обтекла ее. Водитель проговорил что-то беззвучно-сочное. Встречный мужик на снегоходе метнулся и съехал на обочину, показав у виска. Но мы мчались вслед за Пиратом и свернули в узкий проулок, где едва не своротили лодку. И тут…
И тут я увидел бредущую от нас бабу Катю с палкой-шкандыбой. Умотанная в свой толстенный малиновый платок, она шкандыбала ровно посередине улицы. Тут уже я́ заорал, но она не слышала, и через мгновение собаки, огибая в двух сторон бабку, потягом подсекли ей ноги, и она, с воплем подлетев, упала в нарту мне на колени. Едва не получив палкой в глаз, я схватил ее в однорукую полуохапку, и наш караван помчался дальше под истошный бабкин мат, ставший еще истошней и хриплей, когда она поняла, что мы гоним Пирата, и что и здесь в нем сосредоточился весь корень зла. А дальше…
А дальше навстречу плавно двигалась Валентина Игнатьевна Степанова в сером пальто с овчинным воротничком и серой беличьей шапочке… Она невозмутимо кивнула, и мне показалось, что под глазами ее наметились еле заметные складочки.
Пират целил прямиком в школьную кочегарку. Ее серые от угольной пыли ворота были открыты и занавешены брезентом. Пират стремглав влетел под брезент, и через секунду туда же внеслась наша «конница» и замерла, образуя немую сцену со всем тем, что творилось в кочегарке, в недрах которой исчез Пират. Ярко горела открытая чугунная топка. Возле нее симметричной группой стояли два кочегара с лопатами в руках. Рты их были раскрыты. У ведра с маслом стоял Коля со светящейся раскаленной пешней, как с солнечным копьем. Пешня была секунду назад откована и сквозь ее рыже-розовое парафинное острие прозрачно виднелись грани.
– Здравствуйте, Сергей Иванович… – Удивленное лицо Кольки представляло собой поле борьбы замешательства и дикого смеха. Он сунул пешню в ведро с маслом и она зашипела, выпустив ленточное облако белесого дыма. Когда рассеялся дым, ни Кольки, ни Пирата уже не было. Все грохнули со смеху.
Баба Катя с полминуты лежала недвижно в моих объятьях, словно убеждаясь, что жива, потом встала, не выпуская палку, в которую вцепилась намертво, посмотрела на всех отсутствующе, невменяемым взглядом и вышла вон. С улицы я отчетливо различил слова: «всю растряс, лешак городской».
Собаки, ошалев, стояли, высунув языки, отряхивались, чесались, гремели постромками. Маленькая рыжая сучка из последней пары изгибалась и, нарушая субординацию, пыталась подхалимски подкусаться к Верному. Подбежал раскрасневшийся, тяжко дышащий Костя. Все уже сели на засаленную лавку около бледного старого телевизора. Утренняя предыстория с бабой Катей добавила новых судорог. Успокоившись, Костя потащил меня к себе домой и, сползая от смеха, вывалил все Тоне, еле умудрясь уместить меж приступами хохота:
– Жена, мы ужинать пришли. Достань нам чего-нибудь.
Мы уселись в кухоньке, где теснились обеденный и кухонный столы. Тоня готовила что-то долгосрочное в духовке, косясь на сериального «Тараса Бульбу» в небольшом телевизоре.
Тоня с Костей вышли, и я понял, что витает какая-то сложность. Долетали приглушенные голоса, Костин: «Да и ладно, че такого?», и Тонин: «Не рассчитывала». Я было собрался уходить, но Тоня вернулась с новой какой-то идеей и принялась накрывать на стол, а Костя с таким пылом садил меня, что я остался. Обычно жена продолжает дуться, а муж изо всех сил убеждает гостя, что все в порядке. А тут наоборот – Тоня сказала: «Да все хорошо, не волнуйтесь».
– Все, садимся, Тоня, у нас капуста же есть. Давай ее, – скомандовал Костя, потирая руки, и достал музейную пузатую бутылку. В ней оказался его же производства двойной выгонки самогон на сабельнике.
– У меня только вам дать нечего. Суп я детям скормила, они на площадку уперлись… С санками. Кстати, Костя, у нас такой дубак в спальне.
– А сколько сейчас градусов?
– Да уже десять… «нагнетает»! – сказала Тоня, округлив глаза и, видимо, кого-то изображая, скорее всего, соседку.
Есть хозяйки, которые, когда придут неурочные гости, загонят их куда-нибудь подальше от кухни («Гена, пойди телевизор включи») и томят, а мужики думают: «Че мудрит? Положила бы сала и хлеба, и уж намахнули бы давно». Но их держат в торжественной изоляции часа три, пока идут доскональнейшие приготовления, целое производство, а потом пригласят к столу, где все, как клумба – такое разноцветье грибов, сигов под шубой и холодцов, что рот открывается, и правильно делает. Тоня действовала по-другому: не переставая разговаривать, неторопливо и методично что-то приносила, и производила какие-то действия, с виду непонятные, но потихоньку выстраивающиеся в блюда.
Не поворачиваясь, обращалась к Косте, суя луковицу: «На, чисть» или банку с помидорами: «Открывай давай». Шкури́ла вареную картошку, резала лук, щурясь и смаргивая, тыльной стороной ладони вытирая слезы и поправляя свою прядку-отвилок. И не переставая общаться так, что на первом месте был разговор, а на втором приготовления. Говорила чуть замедленно, словно на два дела ее не хватало и часть внимания отбирала резка. Приготовила отличный чеснок с маслом и солью макать картошку.
Некоторое время мы обсуждали с разных углов собачье происшествие, не желая с ним расстаться. Потом я в очередной раз рассказал о посещении бабы Кати и вспомнил про Эдю, который померк было со своим шагом винта и умывальником, но тут снова раскрылся равноправной добавкой.
– Как вам наш Циолковский? – медленно говорила Тоня, натирая сыр. – Зачем вы ему мотор-то продали?
– Да мне собаку предложили хорошую.
– Он и без собаки бы вас уломал, – усмехнулась Тоня. – Спасибо-то хоть сказал?
– Сказал – не сказал. Это ж не главное.
– Вот и я тоже так считаю… А вот наши… соседи… – раскатывая бутылкой тесто и сдув прядку, выпавшую из-за уха, задумчиво и медленно продолжила Тоня, – хорошие вроде люди, да? Мы у них, бывает, что-нибудь просим. И она вот, Зоя, мы еще только приехали, прибежала, что-то ей нужно было… Не помню. Мы, естественно, дали. А на следующий день приносит блинчики на тарелке. Намасленные. Мне так стало неловко… Что за расчет-то такой? Мы же абсолютно бескорыстно.
