Мама никак не могла освоиться на новом месте. Решительная и всегда уверенная в себе, Долорес превратилась в робкую и скованную женщину, в которой я едва узнавала свою мать. Я посвящала ей все время, почти оставив работу: никаких важных приемов в ближайшие дни не ожидалось, и мои клиентки могли подождать. Каждое утро я приносила ей завтрак в постель: сдобные булочки, чурро, тосты с оливковым маслом и сахаром — все, что могло помочь ей немного набрать вес. Я помогала ей принимать ванну, подстригла волосы и сшила новую одежду. Мне с трудом удавалось вытащить маму из дома, но со временем утренние прогулки превратились для нас в обязательный ритуал. Держась под руку, мы гуляли по улице Генералиссимуса и доходили до площади перед церковью; иногда я сопровождала ее на мессу. Я показывала маме город, заставляла ее помогать мне в выборе тканей, слушать песни по радио и решать, что приготовить на обед. И постепенно, шаг за шагом, она стала оживать.
Я никогда не спрашивала маму о ее дороге в Марокко, длившейся, казалось, целую вечность: ждала, что она сама когда-нибудь обо всем мне расскажет, — но она предпочитала не вспоминать об этом, и я не настаивала. Я интуитивно чувствовала, что такое поведение — всего лишь бессознательная попытка справиться с неуверенностью, оставшейся в ее душе после всего пережитого. Поэтому просто ждала, пока мама придет в себя, и находилась все время рядом, готовая поддержать ее и утереть слезы, которые она, однако, так ни разу и не пролила.
Я поняла, что ее состояние улучшилось, когда мама стала самостоятельно принимать некоторые решения: «Сегодня я, пожалуй, схожу на мессу в десять, и не пойти ли нам с Джамилей на рынок за продуктами?» Постепенно она перестала пугаться неожиданных звуков и шума пролетавшего над городом самолета; посещение церкви и рынка стало частью ее ежедневной жизни, которая вслед за этим начала наполняться и другими делами. Важнее всего было то, что мама наконец вернулась к работе. С момента приезда я изо всех сил пыталась увлечь ее шитьем, но она не проявляла ни малейшего интереса, словно это не составляло основу ее существования на протяжении тридцати с лишним лет. Я показывала ей модные журналы, которые в то время уже сама покупала в Танжере, рассказывала о своих клиентках и их капризах и пыталась воодушевить воспоминаниями о совместной работе в ателье доньи Мануэлы. Все было бесполезно. Я ничего не добилась, словно говорила на непонятном ей языке. Однако в одно прекрасное утро мама сама заглянула ко мне в мастерскую и спросила:
— Тебе помочь?
В тот момент я поняла, что она наконец вернулась.
Через три-четыре месяца после ее приезда наша жизнь вошла в спокойное русло. С тех пор как мама начала помогать мне в мастерской, справляться с заказами стало гораздо легче. Дела в ателье шли хорошо, я выплачивала положенную долю Канделарии, и у нас оставалось достаточно денег, чтобы мы ни в чем себе не отказывали. Между нами наладилось взаимопонимание, но мы обе знали, что уже не те, что прежде. Сильная Долорес стала ранимой, а маленькая Сира превратилась в независимую женщину. Как бы то ни было, мы приняли все изменения, признали свои новые роли, и между нами никогда не возникало никаких разногласий.
Мой первый бурный этап жизни в Тетуане казался далеким прошлым, словно все это происходило со мной сто лет назад. Быльем поросли сомнения и авантюры, вечеринки до утра и ничем не ограниченная свобода; все это осталось позади, уступив место спокойствию. А вместе с ним — и серой повседневности. Однако воспоминания о тех днях не покидали меня. Хотя горечь разлуки постепенно ослабевала, образ Маркуса не исчезал из памяти, и я всегда ощущала его невидимое присутствие. Сколько раз я сожалела, что не решилась пойти в наших отношениях чуть дальше, сколько раз ругала себя за непреклонность. Мне очень не хватало Маркуса. Тем не менее в глубине души я радовалась, что не позволила себе поддаться чувствам: если бы это произошло, то разлука причинила бы мне намного больше страданий.
Я по-прежнему общалась с Феликсом, но появление мамы положило конец его ночным визитам, экстравагантным лекциям для повышения моей культуры и нашей дружеской болтовне.
Мои отношения с Розалиндой тоже стали другими: пребывание ее мужа затянулось намного дольше предвиденного, и это поглощало все ее жизненные силы. К счастью, через семь месяцев Питер Фокс решил наконец вернуться в Индию. Неизвестно, каким образом при столь обильных возлияниях ему удалось сохранить проблески разума, но в одно прекрасное утро он принял это решение, когда его жена находилась уже на грани отчаяния. Впрочем, хотя его отъезд и принес огромное облегчение, многие проблемы так и остались нерешенными. Питер не дал себя убедить, что разумнее всего было бы развестись и раз и навсегда покончить с превратившимся в фарс браком. Напротив, он заявил, что собирается свернуть свой бизнес в Калькутте и окончательно поселиться вместе с супругой и сыном в тихом и благодатном испанском протекторате. А чтобы они не привыкали раньше времени к хорошей жизни, Питер решил не увеличивать им содержание ни на фунт, поскольку той суммы, которую он присылал все эти годы, вполне достаточно.
«В случае необходимости ты всегда можешь обратиться за помощью к своему хорошему другу Бейгбедеру», — сказал он жене на прощание.
К счастью для всех, Питер больше не вернулся в Марокко. Однако Розалинду так возмутило его пребывание, что потребовалось почти полгода для восстановления ее здоровья. Несколько месяцев после отъезда Питера она почти не вставала с постели и всего три-четыре раза за это время смогла выйти из дома. Верховный комиссар практически перенес свой рабочий кабинет в ее спальню, и они проводили там долгие часы вместе: Розалинда читала, лежа в кровати, а Бейгбедер работал над своими бумагами за маленьким столом у окна.
Необходимость соблюдать постельный режим во многом ограничила ее возможность вести активную жизнь, но Розалинда не желала полностью от нее отказываться. Как только появились первые признаки улучшения, она открыла свой дом для гостей, устраивая небольшие вечеринки. Я присутствовала почти на всех: мы по-прежнему дружили с Розалиндой. Однако многое в то время было уже не так, как прежде.
34
Первого апреля 1939 года была опубликована последняя военная сводка, после чего страну уже не разделяли враждующие лагеря, разные деньги и военная форма. По крайней мере так нам сообщили. Мы с мамой встретили это известие с замешательством, не зная, что принесет с собой наконец установившийся мир.
— А что теперь будет в Мадриде, мама? И что мы с тобой станем делать?
Мы были взволнованы и говорили почти шепотом, глядя с балкона на толпы людей, высыпавших на улицу. Отовсюду доносились радостные крики, всех вокруг охватила эйфория.
— Мне бы тоже хотелось это знать, — грустно ответила мама.
Между тем новости, вихрем врывавшиеся в нашу жизнь, передавались из уст в уста. Говорили, что скоро восстановят переправу через пролив и в Мадрид вновь пойдут поезда. Это означало, что перед нами откроется дорога назад и ничто больше не держит нас в Африке.
— Ты хочешь вернуться? — однажды спросила мама.
