Феликс вышел, напевая, и я, закрыв за ним дверь, прильнула к глазку, как обычно делала его мать. Все еще мурлыкая песенку, он вытащил из кармана брелок с ключами и вставил один из них в замочную скважину. Когда мой сосед скрылся в своей квартире, я вернулась в мастерскую и снова взялась за работу, не переставая думать об услышанном. Я собиралась поработать еще некоторое время, но вдруг почувствовала, что у меня нет ни сил, ни желания. Вспомнив трудовые подвиги, совершенные накануне, я решила дать себе немного отдыха. Мне пришло в голову последовать примеру Феликса и его матери и вознаградить себя походом в кино. С этим намерением я вышла из дома, но каким-то необъяснимым образом ноги понесли меня в другом направлении и привели на площадь Испании.
Там были клумбы с цветами и пальмы, мостовая из цветных булыжников и белые здания вокруг. Каменные скамейки, как всегда, занимали влюбленные пары и стайки девушек. Из ближайших кафе доносился приятный запах мяса на шпажках. Я пересекла площадь и направилась к Верховному комиссариату, раньше, за все время моего проживания в Тетуане, не вызывавшему у меня особого интереса. Именно здесь, рядом с дворцом халифа, в этом большом белом здании, построенном в колониальном стиле и окруженном пышными садами, располагалась главная власть протектората. За растительностью виднелись три его этажа, башни на углах, зеленые ставни и отделка, выложенная оранжевым кирпичом. Арабские солдаты — внушительные и невозмутимые, в тюрбанах и длинных плащах — стояли в карауле перед высокими железными воротами. Офицеры туземной регулярной армии, в безупречной форме песочного цвета, в бриджах и до блеска начищенных сапогах, входили и выходили через маленькую боковую дверь. Там можно было увидеть и марокканских солдат в европейских гимнастерках, широких штанах и с бурыми обмотками на голенях. Двухцветный национальный флаг развевался на фоне голубого неба, возвещавшего о наступлении лета. Я остановилась, наблюдая за непрекращающимся движением людей в форме, и опомнилась, только когда на меня со всех сторон стали бросать любопытные взгляды. Смутившись и растерявшись, я повернулась и возвратилась на площадь. Для чего я ходила к Верховному комиссариату, что надеялась там увидеть? Наверное, ничего — во всяком случае, ничего конкретного: мне просто хотелось посмотреть, где обитает предполагаемый любовник моей новой клиентки.
20
Весна постепенно переходила в раннее лето со светлыми вечерами, и я продолжала работать в своем ателье, выплачивая положенную часть Канделарии. Пачка английских фунтов в ящике моей тумбочки достигла уже внушительных размеров, и этих денег почти хватало, чтобы погасить долг: срок, назначенный мне гостиницей «Континенталь», скоро истекал, и я с облечением думала, что наконец смогу освободиться от этого бремени. Благодаря радио и газетам я следила за военными новостями. Погиб генерал Мола, началась битва при Брунете. Феликс по-прежнему являлся ко мне в гости по вечерам, и Джамиля все время была рядом со мной, понемногу совершенствуя свой испанский и начиная осваивать самые простые швейные работы — приметку, обметку, пришивание пуговиц. Иногда до нашей мастерской — через открытые окна, выходившие во внутренний дворик, — доносились звуки и обрывки разговоров из соседних квартир. И еще — топот детей с верхнего этажа, которые то гурьбой, то по одному выбегали играть на улицу, наслаждаясь каникулами. Все эти звуки не раздражали меня — напротив, помогали чувствовать себя не такой одинокой.
Однако однажды, в середине июля, топот и голоса зазвучали громче, чем когда-либо.
— Приехали! Приехали! — Послышались крики, хлопанье дверьми и громкие всхлипывания: — Конча, Конча! Кармела, сестренка! Наконец, Эсперанса, наконец!
Я слышала, как двигали мебель, как десятки раз поднимались и спускались по лестнице. Смех, плач, распоряжения:
— Наполни ванну, доставай еще полотенца, неси одежду, матрасы; ребенка, ребенка, накормите ребенка. — И опять плач, взволнованные возгласы, смех. Запах еды и стук посуды в неурочное время. И снова: — Кармела, Боже мой, Конча, Конча!
Лишь глубоко за полночь все наконец угомонились. Когда объявился Феликс, я поспешила его спросить:
— Что происходит в квартире Эррера? У них там какой-то переполох.
— Ты что — ничего не знаешь? Приехали сестры Хосефины. Им удалось выбраться с территории республиканцев.
На следующее утро радостная суета у соседей возобновилась, хотя доносившиеся звуки стали немного спокойнее. Как бы то ни было, оживление в их квартире не прекращалось весь день: кто-то постоянно входил и выходил, звонили в дверь, надрывался телефон, и дети шумно носились по коридору. И в перерывах — опять всхлипывания, плач и смех. В середине дня в мою дверь позвонили. Я решила, что кто-то из соседей пришел что-нибудь попросить — полдюжины яиц, покрывало или кувшинчик оливкового масла. Однако я ошиблась.
— Сеньора Канделария велела передать, чтобы вы пришли в пансион, как только сможете. Умер дон Ансельмо.
Известие принес мне, обливаясь потом, толстяк Пакито.
— Возвращайся и скажи, что я уже иду.
Я сообщила Джамиле печальную новость, и она горько заплакала. Я же не проронила ни слезинки, хотя на сердце было очень тяжело. Из всех беспокойных обитателей пансиона с доном Ансельмо у меня сложились теплые отношения. Я надела самый темный костюм из имевшихся в шкафу: в моем гардеробе еще не успела появиться траурная одежда. Мы с Джамилей быстро зашагали по улицам, подошли к подъезду пансиона и поднялись по лестнице до первой площадки. Дальше проход загораживала большая группа людей, и нам пришлось пробираться через толпу друзей и знакомых учителя, почтительно ожидавших своей очереди проститься с ним.
Дверь в пансион была открыта, и, еще не переступив порог, я почувствовала запах зажженной восковой свечи и услышала бормотание женских голосов, молившихся в унисон. Канделария вышла нам навстречу в черном, слишком тесном для нее наряде, на пышной груди раскачивался медальон с изображением Девы Марии. На столе в центре столовой в открытом гробу лежало пепельно-серое тело дона Ансельмо, обряженное в его лучший костюм. При виде покойного по моей спине пробежала дрожь, и я почувствовала, как Джамиля впилась ногтями мне в руку. Мы с Канделарией обменялись поцелуями, и она омочила мою щеку слезами.
— Вот он, бедняга, лежит прямо на поле боя.
Я вспомнила, какие баталии разыгрывались за этим столом на моих глазах. Летящие анчоусы и желтые корки африканской дыни. Ядовитые шутки и оскорбления, вилки, поднятые словно копья, рев с обеих сторон. Угрозы хозяйки выставить всех на улицу, чего она так ни разу и не сделала. Действительно, это было настоящее поле боя. Я с трудом сдержала горькую улыбку. Тощие сестры, толстая мать Пакито и несколько соседок, сидевшие у окна в трауре с головы до ног, продолжали произносить молитвы монотонными плаксивыми голосами. Я представила на секунду, как отреагировал бы на все это сам дон Ансельмо: несомненно, пришел бы в ярость и, сжимая в зубах «Толедо», надрываясь от кашля, закричал бы женщинам, чтобы они, черт возьми, прекратили за него молиться. Но учителя уже нет среди живых, а они живы. И перед его мертвым телом, пусть еще не остывшим, могут делать все, что заблагорассудится. Мы с Канделарией сели рядом с женщинами, и она, подстраиваясь под их голоса, вступила в общий хор. Я последовала ее примеру, но мои мысли были далеко в этот момент.
