Я с жадностью набросилась на принесенные Джамилей журналы. Все они были старые и мятые, некоторые даже без обложек. Лишь немногие из них посвящались моде, большинство же были самыми обычными. Несколько французских, но в основном — испанские или местные, выпускаемые в протекторате: «Ла Эсфера», «Бланко-и-Негро», «Нуэво Мундо», «Марруэкос графико», «Кетама». На некоторых страницах был загнут уголок — вероятно, Канделария просматривала журналы, прежде чем отослать их мне, и таким образом отмечала то, что, по ее мнению, могло подойти. Я принялась открывать загнутые страницы, но обнаружила там не совсем то, что нужно. На одной фотографии двое мужчин, одетых во все белое и с намазанными бриллиантином волосами, обменивались рукопожатием над сеткой, держа в левой руке ракетку. На другом снимке группа элегантных дам аплодировала теннисисту, получавшему кубок. Тогда я поняла, что в своей короткой записке, посланной Канделарии, не уточнила, что теннисный костюм должен быть женским. Я уже хотела вновь отправить Джамилю на улицу Ла-Лунета, как вдруг из моей груди вырвался ликующий крик. В третьем журнале с загнутыми страницами я обнаружила именно то, что искала. Там оказался большой репортаж с несколькими фотографиями, на которых была запечатлена теннисистка в футболке и юбке-штанах: мне никогда раньше не приходилось видеть столь странный предмет одежды, и, вероятно, для большинства читателей этого журнала он тоже являлся в диковину — судя по тому, сколько внимания уделялось на снимках этому костюму.
Текст был написан по-французски, и я почти ничего не поняла, кроме упоминавшихся имен теннисистки Лили Альварес и модельера Эльзы Скиапарелли, а также какого-то места под названием «Уимблдон». Хотя я очень обрадовалась, наконец обнаружив что-то, от чего можно оттолкнуться, вскоре мою радость поколебало смутное беспокойство. Я закрыла журнал и критически его осмотрела. Это был старый, пожелтевший экземпляр. Я взглянула на дату: 1931 год. Задняя сторона обложки отсутствовала, края покрылись пятнами от сырости, а некоторые страницы были надорваны. Мной овладевало все большее беспокойство. Я не могла продемонстрировать немке такое старье, чтобы узнать ее мнение о представленном там теннисном костюме: это нанесло бы непоправимый урон моему имиджу изысканной и современной модистки. Я взволнованно ходила по квартире, пытаясь найти выход из сложившейся ситуации. После того как я измерила коридор шагами несколько десятков раз, мне пришло в голову только одно: срисовать модель собственноручно и попытаться выдать ее за свою идею, однако я ничего не смыслила в рисовании, и результат мог оказаться столь плачевным, что я непременно потеряла бы весь свой лоск в глазах клиентки. Так и не найдя выхода, я решила вновь обратиться за помощью к Канделарии.
Джамили в тот момент в ателье не было: по сравнению с пансионом, где она трудилась как проклятая, в моем доме ей приходилось не так много работать, и она устраивала себе перерывы. Словно наверстывая упущенное, юная марокканка пользовалась любым свободным моментом, чтобы выйти на улицу под каким-либо предлогом.
— Сеньорита хотеть Джамиля идет покупать семечки, да?
И, не дожидаясь ответа, уже бежала вниз по лестнице — за семечками, хлебом или фруктами, а на самом деле — за воздухом и свободой. Вырвав нужные страницы из журнала, я сложила их в сумочку и отправилась на улицу Ла-Лунета, однако не застала Канделарию дома: лишь новая служанка усердно трудилась на кухне да простуженный учитель скучал у окна. Его очень обрадовало мое появление.
— Ну и ну, как хорошо у некоторых пошли дела, с тех пор как они покинули нашу берлогу! — иронично прокомментировал он мое преображение.
Я оставила его слова без внимания, поскольку все мои мысли были поглощены другим.
— Вы не знаете, куда отправилась Канделария, дон Ансельмо?
— Понятия не имею, деточка, она же все время где-то бегает — туда-сюда, туда-сюда, как ящерица.
Я нервно заломила пальцы. Мне обязательно нужно было ее найти, только она могла мне помочь. Учитель почувствовал, что я чем-то взволнована.
— Что-то случилась, деточка?
— Вы, случайно, не умеете рисовать? — в порыве отчаяния обратилась я к нему.
— Я? Ну как тебе сказать… Разве что равносторонний треугольник или нечто вроде того.
Я была далека от мира равносторонних треугольников, но поняла, что дон Ансельмо ничем не может мне помочь. Я снова заломила пальцы и вышла на балкон, чтобы посмотреть, не возвращается ли Канделария. Взглянув на улицу, полную народа, я нетерпеливо постучала каблуком по полу. За моей спиной раздался голос старого республиканца:
— Может, все-таки расскажешь, что ищешь, — а вдруг я смогу тебе чем-то помочь?
Я обернулась.
— Мне нужен человек, умеющий хорошо рисовать, чтобы скопировать несколько моделей из журнала.
— Сходи в школу Бертучи.
— Кого?
— Бертучи, художника. — По выражению моего лица дон Ансельмо догадался, что я слышу это имя впервые. — Да ты что, деточка? Ты уже три месяца живешь в Тетуане и не знаешь, кто такой маэстро Бертучи? Мариано Бертучи, известный в Марокко художник!
Да, я понятия не имела, кто такой Бертучи, и меня это нисколько не волновало. Единственное, чего я хотела, — поскорее разрешить свою проблему.
— И он сможет нарисовать то, что мне нужно? — нетерпеливо спросила я.
Дон Ансельмо расхохотался, после чего зашелся хриплым кашлем. Ежедневно выкуриваемые три пачки сигарет «Толедо» давали о себе знать.
— О чем ты говоришь, Сира, деточка! Чтобы Бертучи делал для тебя рисунки? Дон Мариано — настоящий художник, он пишет картины и поддерживает традиционное местное искусство — в общем, делает все, чтобы красоты Марокко стали известны всему миру. Так что даже не рассчитывай: он не станет рисовать для тебя на заказ. Но вот кто-нибудь из его учеников вполне может тебе пригодиться — в его школе полно молодых начинающих художников, которые с радостью возьмутся за эту работу.
— А где находится школа? — спросила я, надевая шляпу и торопливо хватая сумку.
— Возле Пуэрта-де-ла-Рейна.
Растерянность на моем лице, должно быть, снова вызвала у учителя сочувствие, и он, после очередного приступа хриплого смеха и кашля, с трудом поднялся с кресла и произнес:
— Ладно, пойдем, я тебя провожу.
Покинув улицу Ла-Лунета, мы углубились в меллах — еврейский квартал. Шагая по его узким правильным улочкам, я не могла избавиться от воспоминаний о той ночи, когда бродила здесь в темноте, нагруженная оружием. В то же время все в этом месте казалось другим при дневном свете, со множеством открытых магазинчиков и меняльных лавок. Потом мы вошли в медину, в запутанном лабиринте которой я до сих пор с трудом ориентировалась. Несмотря на узкую юбку и высокие каблуки, я старалась шагать по мостовой как можно быстрее. Возраст и кашель мешали дону Ансельмо идти столь же проворно. К тому же он без умолку говорил, распространяясь об игре цвета и света в картинах Бертучи, о его масляной живописи, акварели и графике, о стараниях художника продвинуть местные искусства и воспитать учеников.
