8
Так проходили мои первые дни в пансионе на улице Ла-Лунета, среди людей, о которых мне было известно совсем немного — лишь их имена и, в самых общих чертах, причины, державшие в этом гостеприимном доме. Учитель и служащий почты, оба пожилые и неженатые, были давними постояльцами пансиона; сестры приехали из Сории в середине июля, чтобы похоронить родственника, а потом закрылась переправа через пролив и они не успели вернуться на родину; нечто подобное произошло и с коммивояжером — продавцом средств для волос, также помимо воли застрявшим в протекторате из-за восстания. История матери с сыном была более туманная, однако все поговаривали, что они разыскивают своего мужа и отца, вышедшего в одно прекрасное утро за табаком на площадь Сокодовер в их родном Толедо и решившего больше не возвращаться. В этой накаленной атмосфере, когда где-то шла настоящая война, за каждым событием которой с жадностью следили все постояльцы, я начала постепенно обживаться в доме и даже немного сдружилась с хозяйкой пансиона, едва ли приносившего ей большой доход, судя по составу жильцов.
В те дни я почти не выходила на улицу: у меня не было знакомых, и мне некуда было пойти. Обычно я оставалась одна, или с Джамилей, или — изредка — с Канделарией, если она вопреки обыкновению никуда не уходила. Иной раз, когда у нее выдавалось свободное от беготни время, она звала меня на поиски работы, а заодно и прогуляться по солнышку, поскольку без солнца — говорила она — можно совсем зачахнуть. Иногда, если у меня совсем не было сил, я отказывалась от ее предложения, в другой раз соглашалась, и тогда Канделария водила меня повсюду — и по головокружительному лабиринту мавританских улочек, и по современным, четко спроектированным улицам испанского квартала, где стояли красивые дома и ходили хорошо одетые люди. Всех своих знакомых она спрашивала, не могут ли они взять меня на работу и не знают ли кого-нибудь, кто нашел бы место для такой трудолюбивой девушки, готовой работать весь день напролет, как я. Однако времена были непростые, и хотя война шла далеко, все испытывали страх и неуверенность, беспокоясь за своих близких в Испании, не зная, где они, живы ли, чем все закончится и что будет с ними самими. При таких обстоятельствах никто не собирался расширять свой бизнес или нанимать новых работников. Мы заканчивали наш поход порцией мяса на шпажках и чашкой марокканского чая в каком-нибудь небольшом кафе на площади Испании, но каждая неудавшаяся попытка добавляла в мое сердце новую каплю уныния, а в Канделарию вселяла все большее беспокойство, хотя она никогда не говорила об этом.
Мое здоровье улучшалось с той же скоростью, что и состояние души — то есть черепашьим шагом. Я по-прежнему была очень худой, и мое лицо выделялось своей мертвенной бледностью среди других лиц, обласканных летним солнцем. Моя душа была измучена, а чувства словно сжаты тисками; я до сих пор, почти как в первый день, ощущала пустоту, поселившуюся в сердце после предательства Рамиро. И не переставала оплакивать своего ребенка, о существовании которого знала лишь несколько часов, и умирала от беспокойства, думая о маме, находившейся в осажденном Мадриде. Меня страшили выдвинутые против меня обвинения в преступлениях и зловещие предупреждения дона Клаудио, я панически боялась, что не смогу выплатить долг и в конце концов сяду в тюрьму. Страх теперь постоянно сопутствовал мне, не покидая никогда — так же как и боль от еще не заживших ран.
Один из эффектов любовного ослепления состоит в том, что ты перестаешь замечать, что происходит вокруг. Для тебя больше ничего не существует. Любовь заставляет концентрироваться лишь на одном-единственном человеке, который заслоняет собой весь остальной мир, и ты живешь словно внутри скорлупы и не видишь, что происходит совсем рядом, перед твоими глазами. Когда сказочный мир моей любви разбился вдребезги, я обнаружила, что восемь месяцев, проведенные рядом с Рамиро, были чрезвычайно насыщенными, и я, в сущности, не общалась близко ни с кем, кроме него одного. Только тогда я наконец поняла, сколь велико мое одиночество. В Танжере я не заводила знакомств: меня интересовал лишь Рамиро, и вся моя жизнь вертелась вокруг него. В Тетуане, однако, его уже не было рядом, и мне следовало научиться жить одной, думать о себе и постараться сделать все возможное, чтобы его отсутствие перестало вызывать у меня отчаяние. Ведь, как говорилось в брошюре курсов Питмана, жизненный путь долог и тернист…
Так закончился август и начался сентябрь, темнеть стало раньше, и по утрам было прохладно. Дни проходили медленно, а за окном на улице Ла-Лунета шла одна и та же однообразная суета. Люди входили и выходили из магазинчиков и кафе, слонялись по торговым рядам, пересекали улицу, останавливались у витрин и разговаривали со знакомыми на углу. Глядя со своего наблюдательного пункта на это бесконечное движение, продолжавшееся с утра до вечера, я думала, что и мне нужно не сидеть на месте, а что-то делать, предпринимать, перестать жить нахлебницей у Канделарии, а зарабатывать деньги для погашения долга. Однако пока все оставалось без изменений: ни работы, ни возможности платить за свое проживание в пансионе, — поэтому, стараясь приносить хоть какую-то пользу, я усердно помогала по хозяйству, чтобы не быть обузой как ненужная, занимающая место мебель, которую не решаются выкинуть. Чистила картошку, накрывала на стол и развешивала постиранное белье на крыше. Помогала Джамиле протирать пыль и мыть окна, узнавала от нее некоторые арабские слова, а она дарила мне свои бесконечные улыбки. Я поливала цветы в горшках, выбивала ковры и участвовала в других хлопотах, вызванных переменой сезона. Осень заставляла готовиться к надвигавшемуся похолоданию. Мы с Джамилей заменили постели во всех комнатах, постелили новые простыни, а вместо летних покрывал достали с антресолей зимние одеяла. Большая часть постельного белья нуждалась в срочной починке, и я, сложив все в огромную корзину возле балкона, села латать дыры, восстанавливать распустившуюся строчку и обметывать обтрепавшиеся края.
И произошло неожиданное. Я не могла и представить, что так приятно вновь держать иглу в своих пальцах. Жесткие одеяла и простыни из грубого полотна не имели ничего общего с шелками и муслином из ателье доньи Мануэлы, и починка этих вещей была далека от того искусства, которое мы вкладывали в изготовление нарядов для дам из мадридского высшего света. Убогая столовая Канделарии мало походила на ателье, где я раньше работала, и вместо старательных швей и изысканных клиенток я видела лишь девушку-марокканку и склочных постояльцев. Однако движение моей руки оставалось прежним, и иголка быстро летала перед глазами, делая ровную строчку, как происходило в течение многих лет, день за днем, в другом месте и среди других людей. Удовольствие от шитья было таким огромным, что на несколько часов это занятие вернуло меня в прежние времена и заставило забыть обо всех бедах, тяжелым грузом лежавших на сердце. Я чувствовала себя так, будто внезапно оказалась дома.
Когда вернулась Канделария, уже совсем смеркалось, и я сидела среди кучи отремонтированного белья, починяя последнее полотенце.
— Боже мой, неужели ты умеешь шить, детка?
В ответ на это восклицание я, впервые за последнее время, широко и почти торжествующе улыбнулась. И хозяйка, радуясь, что наконец нашла мне применение, потащила меня к себе и вывалила передо мной на кровать содержимое своего шкафа.
