Я хочу попросить у тебя прощения за свое поведение в последнее время, за то, что уделял тебе так мало внимания, но, надеюсь, ты сможешь меня понять: отсутствие вестей от курсов Питмана заставило меня искать другие пути, для того чтобы двигаться вперед. На моем горизонте появилось несколько вариантов, и я выбрал один из них: это блестящий и многообещающий проект, но он требует, чтобы я целиком посвятил себя делу, так что, к сожалению, мы с тобой больше не можем быть вместе.
Мой проект, я уверен, увенчается грандиозным успехом, однако сейчас, на начальном этапе, нужны определенные денежные вложения, которые, увы, превышают мои финансовые возможности, поэтому я позволил себе одолжить у тебя деньги и драгоценности, доставшиеся тебе от отца. Надеюсь, когда-нибудь сумею вернуть тебе все, что беру сегодня взаймы, и ты, в свое время, передашь это детям, как поступил твой отец. И еще мне бы хотелось, чтобы пример твоей матери, так самоотверженно и мужественно тебя растившей, придавал тебе сил в твоей последующей жизни.
Прощай, любовь моя. Твой навеки,
Рамиро.
P.S. Уходя из гостиницы, постарайся не привлекать к себе внимания, не бери с собой много вещей: боюсь, ввиду срочности отъезда, у меня не будет возможности оплатить счет за проживание, но я никогда не простил бы себе, если бы у тебя возникли из-за этого неприятности».
Я не помню, о чем думала в тот момент. В моей памяти навсегда отпечаталась эта сцена: комната в полном беспорядке, опустошенный шкаф, ослепительно яркий свет, проникающий через распахнутое окно, и я на неубранной постели — крупные капли пота, катящиеся по вискам, в одной руке — письмо, другая — на животе, где, как только что подтвердилось, зрела новая жизнь. А мысли… — их либо не было вовсе, либо они не оставили никакого следа, потому что впоследствии мне так и не удалось вспомнить, о чем я тогда думала. Однако я не забыла, как бросилась собираться, будто заведенная, в лихорадочной спешке, не оставлявшей времени для раздумий и чувств. Несмотря на содержание письма и то, что Рамиро был уже далеко, я последовала привычке во всем ему подчиняться. Открыла чемодан и принялась обеими руками складывать в него первое попавшееся, не задумываясь о том, что действительно стоило взять с собой, а что можно оставить. Несколько платьев, щетка для волос, пара блузок и старых журналов, что-то из нижнего белья, по туфле от разных пар, два пиджака без юбок, три юбки без пиджака, какие-то бумаги, лежавшие на столе, флаконы из ванной и полотенце. Когда этот беспорядочный ворох вещей заполнил чемодан, я закрыла его и, хлопнув дверью, вышла из номера.
В полуденное время, когда в ресторан входили и выходили люди, служащие гостиницы сновали туда-сюда и кругом говорили на разных, непонятных мне языках — среди всей этой суматохи едва ли кто-то мог обратить на меня внимание. Только Хамид, маленький посыльный — ростом с ребенка, но на самом деле взрослый, — услужливо приблизился ко мне, чтобы поднести чемодан. Я знаками отказалась от его услуг и, выйдя из гостиницы, зашагала вперед, в каком-то отрешенном состоянии, не зная, куда идти, и не беспокоясь об этом. Помню, что прошла по улице Португалии, потом в моей памяти всплывает Гран-Сокко: оживленные торговые ряды, животные, люди в джеллабах, гул голосов. Я бродила по городу, не разбирая дороги, и несколько раз прижималась к стене, когда позади раздавались гудки автомобиля или крики «balak, balak!» какого-нибудь марокканца, торопливо катящего свой товар. Беспорядочно слоняясь, я прошла мимо английского кладбища, католической церкви и Большой мечети. Не знаю, сколько времени это длилось: мне казалось, целую вечность, — я не чувствовала усталости и вообще ничего не чувствовала, движимая какой-то силой, подчиняясь которой мои ноги шли сами собой, словно мое тело уже мне не принадлежало. Я могла шагать еще и еще: часы, сутки, а возможно, недели и годы, до конца своих дней. Однако этого не произошло, потому что на улице Куэста-де-ла. — Плайя, когда я, словно призрак, проходила мимо Испанской школы, рядом со мной остановилось такси.
— Отвезти вас, мадемуазель? — спросил водитель на смеси испанского и французского.
Я, должно быть, кивнула. По чемодану в моей руке он, очевидно, заключил, что я намеревалась куда-то ехать.
— В порт, на вокзал или на автобус?
— Да.
— Так куда?
— Туда.
— На автобус?
Я снова кивнула: поезд или автобус, корабль или морская бездна — какая разница? Рамиро бросил меня, и мне некуда было идти, так что везде, куда бы ни отправилась, я чувствовала бы себя одинаково плохо.
6
До моего слуха долетел мягкий голос: кто-то пытался меня разбудить, — и с невероятным усилием мне удалось приоткрыть глаза. Перед моим взглядом предстали две фигуры — сначала расплывчатые, но потом принявшие более четкие очертания. Одна из них принадлежала седому мужчине, чье лицо, все еще довольно размытое, показалось мне смутно знакомым. В другом силуэте я разглядела монахиню в безукоризненно белой токе. Я попыталась понять, где нахожусь, и осмотрелась: высокие потолки над головой, кровати повсюду, запах лекарств, яркий солнечный свет, проникающий через окна. Несомненно, больница. Я до сих пор помню первые слова, слетевшие тогда с моих губ:
— Я хочу домой.
— Где твой дом, дочь моя?
— В Мадриде.
Мне показалось, что фигуры быстро переглянулись. Монахиня взяла мою руку и сжала ее с нежным участием.
— Боюсь, сейчас ты не сможешь вернуться домой.
— Почему? — спросила я.
Мне ответил мужчина:
— Движение через пролив прервано. Объявлено военное положение.
Смысла этих слов я не поняла, потому что в тот же момент почувствовала слабость и вновь провалилась в бездну бесконечного сна, откуда мне не удавалось выбраться еще несколько дней. Когда я наконец снова пришла в себя, пришлось провести на больничной койке еще немало времени. В долгие недели моего заточения в городской больнице Тетуана я пыталась привести в относительный порядок мысли и чувства и обдумать свое положение, логически завершившее все то, что происходило в моей жизни последние месяцы. Однако я занялась этим лишь по прошествии некоторого времени, поскольку сначала целыми днями только и делала, что плакала — и по утрам, и в часы посещений, наполненные для меня одиночеством, и когда мне приносили обед, к которому я была не в силах притронуться. Я не думала, не размышляла и даже не вспоминала. Просто плакала.
Через некоторое время у меня не осталось больше слез, я перестала плакать, меня стали посещать воспоминания, проплывая передо мной медленной вереницей. Мне казалось, будто они проникают через дверь, находившуюся в глубине этой огромной, залитой светом больничной палаты. Это были ожившие призраки, большие и маленькие, существовавшие сами по себе, независимо от моей воли: они тихо подкрадывались, забирались ко мне на кровать и, проникая в уши, под ногти, в кожные поры, добирались до мозга, чтобы безжалостно мучить его образами, которые мне бы хотелось вычеркнуть из памяти навсегда. Потом, когда воспоминания все еще продолжали являться ко мне, но их присутствие было уже не столь болезненным, во мне проснулась неодолимая потребность анализировать: объяснить и осмыслить все события, произошедшие со мной в последние восемь месяцев. Этот период раздумий был самым трудным, самым мучительным. Я не могла бы с уверенностью сказать, сколько он длился, однако мне точно известно, когда он закончился: ему положил конец один неожиданный визит.
