Мы прибыли в порт Танжера ветреным днем ранней весны. Далеко позади остался серый и хмурый Мадрид, а перед нами лежал незнакомый и ослепительный, полный красок и контрастов город, где смуглые марокканцы в джеллабах и тюрбанах перемежались с европейцами, прочно обосновавшимися здесь или недавно приехавшими, бегущими куда-то от своего прошлого с наспех собранными чемоданами и неясными надеждами. Танжер, со своим морем, дюжиной флагов разных государств и буйной зеленью пальм и эвкалиптов; с мавританскими улочками и современными проспектами, по которым разъезжали роскошные автомобили с буквами CD: corps diplomatique
[2]. Танжер, где минареты мечетей и запахи специй мирно сосуществовали с консульствами, банками, развязными иностранками в кабриолетах, ароматами светлого табака и беспошлинных парижских духов. На портовой набережной навесы колыхались под порывами морского ветра, и вдалеке можно было разглядеть мыс Малабата и побережье Испании. Европейцы, в легкой светлой одежде, темных очках и мягких шляпах, потягивали аперитив и листали газеты на разных языках, закинув ногу на ногу с ленивой беззаботностью. Одни из них занимались бизнесом, другие служили в администрации, большинство же предавались праздной и демонстративно-беспечной жизни, и царившая вокруг атмосфера вызывала неясное чувство, что на этой сцене должно что-то произойти — нечто такое, о чем никто еще даже не догадывался.
В ожидании новостей от курсов Питмана мы поселились в гостинице «Континенталь» с видом на порт и рядом со Старым городом. Рамиро отправил аргентинцам телеграмму, сообщая наш новый адрес, и я ежедневно справлялась у портье насчет письма, которое должно было возвестить о начале нашей новой жизни. После его получения мы собирались решить — остаться ли в Танжере или обосноваться в испанском протекторате. Тем временем, пока судьбоносное письмо не спешило к нам через Атлантику, мы стали осваиваться в городе среди себе подобных — людей с неясным прошлым и непредсказуемым будущим, готовых неутомимо, душой и телом, предаваться развлечениям — болтать, пить, танцевать, ходить на спектакли в театр «Сервантес» и играть в карты в полном безрассудстве, не задумываясь о завтрашнем дне. Мы, как и все эти люди, не имели ни малейшего понятия о том, куда нас забросит судьба и что ждет впереди — успех или полный крах.
Нас целиком захватил водоворот этой жизни, в которой было все, что угодно, кроме покоя. Были часы неистовой любви в номере «Континенталя», где белые занавески колыхались от дуновения морского бриза; всепоглощающая страсть под монотонный аккомпанемент крутящегося вентилятора и нашего прерывистого дыхания; соленый пот, катящийся по коже, и смятые простыни, падающие с кровати на пол. Были бесчисленные развлечения, не дававшие нам сидеть дома ни днем, ни ночью. Сначала мы проводили время только вдвоем, поскольку еще не обзавелись знакомыми. Порой, когда восточный ветер дул не слишком сильно, мы ходили на пляж у Дипломатического леса, а по вечерам гуляли по недавно проложенному бульвару Пастера, смотрели американские фильмы в кинотеатрах «Флорида Курсааль» и «Капитоль» или сидели в каком-нибудь кафе в Пти-Сокко — бурлящем центре города, где европейское и арабское переплетались с необыкновенной изящностью и гармоничностью.
Однако наша изолированность продолжалась всего несколько недель: город Танжер невелик, Рамиро легко сходился с людьми, а все в то время, казалось, горели жаждой общения. Очень скоро мы стали со многими здороваться, заводить знакомства и присоединяться к компаниям везде, где бывали. Мы обедали и ужинали в ресторанах «Бретань», «Рома-Парк» и «Брассери-де-ла-Плаж», а по вечерам отправлялись в «Бар Руссо», «Чатем» или «Ле-Детруа» на площади Франции, посещали «Сентраль», замечательный венгерскими танцовщицами, или мюзик-холл «М’Саллах», собиравший в своем огромном стеклянном зале множество людей — французов, англичан, испанцев, евреев из разных стран, марокканцев, немцев и русских, — и все они танцевали, пили и спорили о политике, создавая разноязычный гул, под звуки великолепного оркестра. Иногда мы встречали рассвет в «Хаффе», кафе под навесом на берегу моря. Пол там был устлан циновками, и полулежавшие на них люди курили киф и пили чай. Материальное положение этих богатых арабов и европейцев казалось довольно туманным — возможно, они тоже были некогда состоятельны, а возможно, и нет. Мы редко ложились спать до рассвета в то время, полное неизвестности, когда, в ожидании ответа из Аргентины, были обречены на вынужденное бездействие. Постепенно мы начинали привыкать к городу: и к его новой, европейской, части, и к мавританским улочкам, и к населению, пестрой смеси из местных жителей и европейцев. Здесь можно было увидеть дам с белой как воск кожей, в широких соломенных шляпах, жемчужных украшениях и с пуделями; и тут же находились почерневшие от солнца цирюльники, работавшие под открытым небом своими допотопными инструментами. Здесь уличные торговцы продавали мази и благовония, прогуливались безупречно одетые дипломаты, бродили стада коз и мелькали быстрые безликие силуэты мусульманских женщин в кафтанах и покрывалах-хаиках.
Каждый день до нас доходили новости из Мадрида. Мы читали их в местных испанских газетах «Демокрасиа», «Эль Диарио де Африка» и в республиканской «Эль Порвенир». Известия долетали до наших ушей и на улице, когда продавцы газет в Пти-Сокко выкрикивали заголовки на разных языках, рекламируя свой товар: «La Vedetta di Tangeri» на итальянском, «Le Journal de Tangier» на французском. Иногда я получала письма от мамы — короткие, скупые, сдержанные. Так я узнала о смерти дедушки — он умер безмолвно и незаметно в своем кресле-качалке, и между строк в этих письмах чувствовалось, что жилось маме с каждым днем все труднее.
Для меня жизнь в Танжере была временем открытий. Я немного узнала арабский, выучив несколько полезных фраз. Моему слуху стали привычны многие языки: французский, английский и даже хакетия — диалект марокканских евреев-сефардов, основой которого был староиспанский с заимствованиями из арабского и иврита. Я открыла существование одурманивающих веществ, которые можно курить, вдыхать или колоть в вену, и людей, способных проиграть родную мать за столом баккара. Оказалось, что, помимо традиционной любви мужчины и женщины, имеются и другие комбинации. Я получила также некоторое представление о событиях, происходящих в мире, о которых прежде не подозревала в силу своего довольно скудного образования. Я узнала, что в Европе некоторое время назад была большая война, а в Германии у власти стоял некий Гитлер, которого одни превозносили, а другие ненавидели; ход истории порой вынуждает людей, некогда живших благополучно и безмятежно, бежать куда глаза глядят, спасая свою жизнь.
И еще я с горечью обнаружила, что в любой момент и без видимых причин все кажущееся нам незыблемым может внезапно пошатнуться, лишиться устойчивости и разрушиться. В отличие от остальных сведений — об окружавших нас людях и их нравах, о европейской политике и истории — эти знания пришли ко мне не из чужих рассказов: я приобрела их сама, на собственном опыте. Не помню, в какой момент это произошло и с чего именно началось, однако постепенно я стала осознавать, что отношения между мной и Рамиро меняются.
Сначала это были лишь незначительные перемены в нашем образе жизни. Мы сходились с другими людьми, и у нас появились определенные привычки и предпочтения; мы уже не бродили неспешно по улицам, наслаждаясь бесцельной прогулкой, как в первые дни. Мне больше нравилось то время, когда мы были только вдвоем, отдельно от окружавшего нас мира, но я понимала, что Рамиро, с его фантастическим обаянием, не мог оставаться без внимания и уже завоевывал симпатии окружающих. Я согласилась со всеми его действиями и безропотно проводила бесконечные часы в компании совершенно чужих мне людей, в чьих разговорах мало что понимала, поскольку они велись на незнакомых мне языках или затрагивали непонятные для меня темы: концессии, нацизм, Польша, большевики, визы, экстрадиции. Рамиро сносно изъяснялся по-французски и по-итальянски, говорил на ломаном английском и знал некоторые фразы по-немецки. Он работал в международных компаниях, и ему приходилось много общаться с иностранцами, и если не хватало слов, он умел выразить свою мысль какими-нибудь другими средствами. Рамиро легко заводил знакомства и очень скоро стал популярной фигурой среди обитавших в Танжере европейцев. Войдя в ресторан, мы здоровались практически со всеми сидевшими за столиками, а когда появлялись в баре гостиницы «Эль Минзах» или на террасе кафе «Тингис», нас тут же звали в какую-нибудь оживленную компанию. И Рамиро всегда охотно принимал приглашение, словно знал этих людей всю жизнь, а я покорно следовала за ним, как безмолвная тень, равнодушная ко всему, кроме него самого, потому что единственным счастьем для меня было каждую минуту находиться рядом с ним, чувствуя себя его частью.
