— Нет. Просто пытаюсь убедить тебя соблюдать осторожность и избегать лишнего риска, ведь ты даже толком не знаешь, что представляет собой человек, которому стремишься помочь. Какая ирония судьбы, — с легкой улыбкой продолжала она, знакомым движением откинув с лица волнистую белокурую прядь. — Тогда, в Тетуане, он был к тебе неравнодушен, но ты не решилась ответить взаимностью, хотя вас обоих сильно тянуло друг к другу. И теперь, спустя столько времени, делаешь все, чтобы ему помочь, рискуя быть разоблаченной и провалить задание, да и вообще, возможно, подвергая себя опасности, — и это в стране, где ты совершенно одна и почти никого не знаешь. Честно говоря, я не понимаю, почему тогда ты не захотела завязать с Маркусом отношения, но, должно быть, он сильно запал тебе в душу, раз теперь ты готова идти ради него на такой риск.
— Я же объясняла тебе это уже не раз. Я избегала новых отношений, потому что история с Рамиро была еще свежа и раны не зажили.
— Но к тому моменту уже прошло какое-то время…
— Недостаточное. Я боялась новых страданий, Розалинда, панически боялась. То, что сделал со мной Рамиро, раздавило меня, растерзало мне сердце… Я знала, что в конце концов Маркусу тоже придется уехать, и не хотела снова пережить нечто подобное.
— Но он никогда не поступил бы с тобой, как Рамиро. Рано или поздно он бы вернулся, или, возможно, ты могла бы поехать с ним…
— Нет. Его пребывание в Тетуане было временным, а я этот город уже считала своим: ждала маминого приезда и даже не помышляла вернуться в Испанию, где шла война и меня обвиняли в двух преступлениях. Мне было тяжело, меня не покидала горечь от случившегося со мной, я жила в постоянной тревоге за маму и боролась за существование, изображая из себя человека, которым не была. И я воздвигла между собой и Маркусом стену, чтобы снова не потерять голову от любви. Правда, это не помогло — от чувств невозможно спрятаться… С тех пор я не испытывала ничего подобного, и ни один мужчина больше меня не заинтересовал. Воспоминания о Маркусе придавали мне сил, помогали справляться с одиночеством, и, поверь, Розалинда, все это время у меня никого не было. И вот, когда я уже не надеялась когда-нибудь встретиться с ним, он вдруг — в самый неподходящий момент — появился в моей жизни. Я не собираюсь перекидывать мосты в прошлое, чтобы возвратить давно ушедшее, — понимаю, что это невозможно в нынешнем сумасшедшем мире. Но в этой ситуации должна по крайней мере попытаться помочь Маркусу, чтобы его не прикончили где-нибудь в темном переулке.
Розалинда, должно быть, заметив, что у меня дрожит голос, взяла мою руку и крепко сжала.
— Хорошо, давай будем действовать, — твердо сказала она. — Сегодня же утром я этим займусь. Если Маркус еще в Лиссабоне, я непременно его отыщу.
— Мне нельзя встречаться с ним, и тебе, наверное, тоже не стоит. Попробуй найти какого-нибудь посредника, который мог бы передать ему информацию — так, чтобы он не догадался, что она исходит от тебя. Ему лишь следует знать, что да Силва не только не желает иметь с ним никаких дел, но и отдал распоряжение убрать с дороги, если он будет мешать. Я сообщу Хиллгарту остальные имена, как только вернусь в Мадрид. Или нет, — тут же передумала я. — Лучше все это передать Маркусу — запиши эти имена, я помню их наизусть. Тогда он сам предупредит тех, кого нужно: возможно, он знаком с ними.
И тогда я наконец почувствовала безмерную усталость — такую же всепоглощающую, как и тревога, овладевшая всем моим существом после того, как Беатриш Оливейра передала мне зловещий список в церкви Сау-Домингуш. Это был безумно тяжелый день: разговор с Беатриш во время новенны, встреча с да Силвой и немыслимые усилия, которые пришлось приложить, чтобы получить приглашение на ужин; долгие часы бессонницы, ожидание в темноте среди мусора у гостиницы, изматывающая дорога в Лиссабон на тесном сиденье машины, пропитанной отвратительным запахом. Я посмотрела на часы. Оставалось еще тридцать минут до того времени, когда меня должен забрать мотокар. Закрыть глаза и свернуться клубочком на постели Розалинды было самым большим соблазном, однако думать о сне в тот момент не приходилось. Я хотела расспросить подругу о ее жизни: кто знает, может, это наша последняя встреча.
— А теперь скорее рассказывай ты, не хочу уезжать, ничего не узнав о тебе. Как ты устроилась после отъезда из Испании, как жила все это время?
— Сначала было тяжело: одна, без денег; я сильно переживала за Хуана Луиса, положение которого в Мадриде уже пошатнулось. Но мне некогда было сидеть сложа руки и оплакивать утраченное: следовало как-то себя обеспечивать. В тот период со мной произошло несколько забавных случаев, достойных настоящей комедии: мне предлагали руку два дряхлых миллионера, и я даже вскружила голову одному высшему нацистскому офицеру, уверявшему меня, что готов дезертировать, если я соглашусь бежать с ним в Рио-де-Жанейро. Да, иногда бывало забавно, но чаще — не очень. Мои прежние поклонники делали вид, будто не знакомы со мной, и старые друзья отворачивались от меня; люди, которым я когда-то помогала, вдруг словно потеряли память, и многие знакомые сетовали на трудное финансовое положение, чтобы я не просила у них взаймы. Однако самое ужасное заключалось в том, что мне пришлось прекратить всякое общение с Хуаном Луисом. Сначала мы отказались от разговоров по телефону, обнаружив, что нас прослушивают, потом перестали писать письма. И в конце концов последовали отставка и арест. Последние весточки, полученные за долгое время, он вручил тебе, а ты передала Хиллгарту. Потом не было уже ничего.
— И как он сейчас?
Розалинда глубоко вздохнула, прежде чем ответить, и снова откинула прядь с лица.
— Более или менее нормально. Его отправили в Ронду, и он обрадовался, поскольку думал, что от него хотят избавиться, обвинив в государственной измене. Но в конце концов его не стали судить военным трибуналом — скорее не из гуманности, просто это было им невыгодно: покончить таким образом с министром, назначенным всего год назад, означало вызвать негативную реакцию и в самой Испании, и в международном сообществе.
— И сейчас он по-прежнему в Ронде?
— Да, но теперь уже под домашним арестом. Живет в гостинице и, похоже, в последнее время получил некоторую свободу. Сейчас он уже вынашивает новые планы — ты же знаешь, какая у него беспокойная натура: ему постоянно нужно быть активным, заниматься чем-то интересным, что-то замышлять, действовать. Надеюсь, он скоро сможет приехать в Лиссабон и потом — we’ll see. Посмотрим, — с грустной улыбкой заключила Розалинда.
Я не решилась спросить, что за планы вынашивал Бейгбедер, будучи низвергнутым с высоты власть имущих. Бывший министр, водивший дружбу с англичанами, едва ли мог иметь какой-либо вес в Новой Испании, явно симпатизировавшей Оси; слишком многое должно было измениться, чтобы могущество вновь постучало в его дверь.
Я в очередной раз посмотрела на часы: оставалось всего десять минут.
— Расскажи мне еще о себе. Как тебе удалось наладить здесь свою жизнь?
— У меня появился новый знакомый — Дмитрий, белый эмигрант из России, бежавший в Париж после большевистской революции. Мы подружились, и я убедила его взять меня в компаньоны для открытия клуба, которое он планировал. С его стороны требовались деньги, с моей — дизайн и контакты. «Эль-Гальго» быстро приобрел популярность, и вскоре я уже начала искать жилье, чтобы покинуть наконец крошечную комнатку, где меня приютили друзья-поляки. И нашла эту квартиру — если жилище с двадцатью четырьмя комнатами можно назвать квартирой.
