— А что там, в глубине? — спросил Игнасио.
— Моя спальня, две ванные и четыре комнаты: две из них — для гостей, а две другие пустуют. Еще там есть столовая, кухня и комната для прислуги, — без запинки перечислила я.
— Я хочу посмотреть все это.
— Зачем?
— Я не обязан давать тебе объяснения.
— Хорошо, — пробормотала я.
И принялась показывать ему комнаты одну за другой: желудок сжимался от страха, но я вела себя с напускной невозмутимостью и старалась скрыть от него дрожание пальцев, когда бралась за ручку двери или включала свет. Письма Бейгбедера лежали в шкафу в моей спальне, под нижним бельем, и у меня начинали трястись колени при мысли, что Игнасио решит выдвинуть ящик и обнаружит их. Когда мы вошли в спальню, я с замирающим сердцем следила, как он неторопливо обходит комнату, осматривая все вокруг. Он с притворным интересом полистал роман, лежавший на прикроватной тумбочке, и вернул его на место, потом провел кончиками пальцев по краю кровати, взял щетку с туалетного столика и выглянул на балкон. Я очень надеялась, что на этом осмотр спальни будет закончен, но мои надежды не оправдались. Игнасио взялся за то, чего я больше всего боялась, — открыл отделение шкафа, где висела верхняя одежда, коснулся рукава одного жакета, пояса другого и притворил дверцу. Затем открыл второе отделение, и у меня перехватило дыхание. Его взгляд остановился на ящиках. Он выдвинул верхний, в котором лежали платки, приподнял их один за другим и задвинул ящик. Затем заглянул в следующий, с чулками. Я сглотнула слюну. Когда его пальцы коснулись третьего ящика, я почувствовала, что пол уходит у меня из-под ног. Там, под шелковыми комбинациями, лежали письма, подробнейшим образом рассказывавшие от первого лица об обстоятельствах громкой министерской отставки, которую обсуждали по всей Испании.
— Мне кажется, ты заходишь слишком далеко, Игнасио, — с трудом выдавила я.
Он задержал пальцы на ручке ящика, словно обдумывая, как поступить. Меня бросило в жар, потом в холод, во рту пересохло, и в голове пронеслось, что это конец.
— Что ж, пойдем дальше, — бросил Игнасио, закрыл дверцу шкафа, и я едва сдержалась, чтобы не вздохнуть с облегчением и не расплакаться.
Я, как могла, взяла себя в руки и без особого энтузиазма продолжила знакомить его со своим жилищем. Он осмотрел ванную и обеденный стол, кладовку, где я хранила продукты, и раковину, в которой мои помощницы стирали одежду. Дальше этого он не пошел — не знаю почему: из уважения ко мне, из деликатности или такие границы устанавливали его должностные инструкции. Мы молча вернулись в зал, и я благодарила Бога за то, что осмотр моей квартиры не перерос в тщательный обыск.
Игнасио уселся на прежнее место, и я устроилась напротив.
— Ну что, все в порядке?
— Нет, — резко ответил он. — Ничего не в порядке.
Я зажмурилась и вновь открыла глаза.
— Что не так?
— Все не так. Все не так, как должно быть.
Внезапно в моем сознании забрезжила догадка.
— А что ты собирался обнаружить, Игнасио? Что такое ты пытался здесь найти и не нашел?
Он молчал.
— Ты думал, что все это ширма, верно?
Игнасио вновь проигнорировал мой вопрос и направил разговор в другое русло, снова перехватив инициативу.
— Мне прекрасно известно, кто тебе обеспечил все эти декорации.
— Какие декорации? — спросила я.
— Декорации, чтобы разыгрывать этот спектакль с ателье.
— Это никакой не спектакль. Я работаю здесь по-настоящему. Больше десяти часов в день, семь дней в неделю.
— Сильно сомневаюсь, — скептически произнес Игнасио.
Я подошла к нему и, сев рядом, на подлокотник кресла, взяла его за руку. Он не отстранился, но и не взглянул на меня. Я медленно провела его пальцами по своим ладоням, чтобы он почувствовал каждый миллиметр моей кожи. Мне хотелось продемонстрировать ему доказательства своего ежедневного труда — мозоли и загрубевшие участки, появившиеся на моих руках от ножниц, иголок и наперстков за долгие годы работы. Я заметила, что мои прикосновения его волнуют.
— Видишь, Игнасио, эти руки привыкли трудиться. Я представляю, что ты вообразил обо мне и о моей жизни, но хочу, чтобы ты знал: я зарабатываю своими руками, меня никто не содержит. Мне очень жаль, что я заставила тебя страдать, ты не представляешь, как меня это огорчает. Я нехорошо поступила с тобой, но все это уже в прошлом и вернуться назад невозможно; ты ничего не исправишь, вмешиваясь в мою жизнь и ища в ней несуществующих призраков.
Я перестала водить его пальцами по своей ладони, но все еще держала его руку. Сначала она была ледяной, но постепенно начала согреваться.
— Хочешь знать, что было со мной после нашего расставания? — тихо спросила я.
Он молча кивнул, по-прежнему не глядя на меня.
— Мы уехали в Танжер. Я забеременела, и Рамиро меня бросил. Я потеряла ребенка. Осталась одна в чужой стране, больная, без дома, без денег и с огромным долгом, свалившимся на меня по вине Рамиро. Меня держала под надзором полиция, я жила в страхе и неизвестности, и мне пришлось ввязаться в одно не совсем законное дело. Потом, благодаря помощи подруги, мне удалось открыть ателье, и я снова начала шить. Я трудилась день и ночь, и у меня появились новые друзья, самые разные люди. Передо мной открылась иная жизнь, но я никогда не переставала работать. Я познакомилась с человеком, в которого могла бы влюбиться и, возможно, снова узнала бы счастье. Он был иностранным журналистом, и я знала, что рано или поздно ему придется уехать, поэтому не позволила себе завязать отношения: боялась снова страдать, боялась, что мое сердце вновь будет растерзано, как тогда, когда меня оставил Рамиро. А теперь я вернулась в Мадрид, одна, и продолжаю работать — ты только что видел все собственными глазами. А то, что произошло между мной и тобой… не сомневайся, мой грех не остался без искупления. Не знаю, насколько тебя это утешит, но можешь быть уверен: боль, которую я тебе причинила, вернулась ко мне сполна. Если существует Божье воздаяние, то меня оно уже постигло, и, думаю, все мои страдания уравновесили чашу весов.
Не знаю, какое действие произвели на Игнасио мои слова: тронули его, успокоили или ввергли в еще большее смятение. Мы сидели несколько минут молча, я все еще держала его за руку, наши тела находились слишком близко, и мы оба это сознавали. В конце концов я поднялась и вернулась на свое место.
— Что тебя связывает с министром Бейгбедером? — задал Игнасио очередной вопрос. Его тон был уже не жестким, хотя в то же время и не слишком мягким. В нем появилось нечто среднее между доверительностью, установившейся между нами несколько минут назад, и безграничной холодностью, исходившей от него в начале нашей встречи. Я заметила, что Игнасио старался снова держаться официально, и вскоре, к своему разочарованию, обнаружила, что ему это удалось без особых усилий.
