— Я решил увидеться с вами, поскольку боюсь, что в наше неспокойное время меня в любой момент могут убить. Или я вдруг прикончу кого-нибудь и меня посадят в тюрьму, что в общем-то равносильно смерти. В подобной политической ситуации взрыв может произойти в любую минуту, а когда это случится, одному Богу известно, что будет со всеми нами.
Он кинул взгляд на маму, желая увидеть реакцию, однако на ее лице не отразилось ни тени тревоги, как будто она слышала не предсказания неминуемой гибели, а прогноз, обещавший пасмурный день. Между тем отец продолжал говорить о надвигавшейся катастрофе, извергая потоки горечи:
— И зная, что дни мои сочтены, я решил подвести итог своей жизни. И вот я задумался: что же, в конце концов, у меня есть? Деньги, да, деньги. Движимое и недвижимое имущество. А еще завод с двумя сотнями рабочих — завод, которому я тридцать лет отдавал все свои силы и где теперь меня ни во что ни ставят, плюют мне в лицо и изводят забастовками. И еще у меня есть жена, которая, как только начали жечь церкви, уехала со своей матерью и сестрами молиться Деве Марии в Сен-Жан-де-Лю. И два сына, которых я не понимаю, два оболтуса, превратившихся в настоящих фанатиков — из тех, что стреляют с крыш и преклоняются перед неистовым отпрыском Примо де Риверы: это он свел с ума всю мадридскую молодежь из богатых кварталов своими романтическими идеями о возрождении национального духа. Вот бы всех их собрать на мой литейный завод и заставить работать по двенадцать часов в день: глядишь, удары молота о наковальню и возродили бы в них национальный дух.
Мир сильно изменился, Долорес, ты не находишь? Рабочим для счастья уже недостаточно ходить, как поется в сарсуэле, на гулянья в Сан-Кайетано и на корриду в Карабанчель. Сейчас они меняют осла на велосипед, вступают в профсоюз и, едва почувствовав свою силу, грозятся всадить хозяину пулю в лоб. Этих людей, разумеется, можно понять: жить в нищете и работать с юности от зари до зари — незавидная доля. Однако на самом деле все очень непросто: можно сколько угодно потрясать кулаками, ненавидеть своих «эксплуататоров» и петь «Интернационал», только это ни к чему хорошему не приведет — нельзя изменить страну одними лозунгами и гимнами. Конечно, оснований для бунта у них имеется предостаточно: эти люди веками страдали от голода и несправедливостей, — но верно и то, что жизнь не станет лучше, если кусать руку, дающую тебе есть. Чтобы успешно преобразовать Испанию, нам нужны энергичные предприниматели и квалифицированные работники, хорошее образование и стабильное правительство, которое не будет постоянно сменяться. Но у нас сейчас происходит настоящая катастрофа, каждый думает только о себе, и никто не хочет серьезно работать, чтобы действительно спасти нашу страну. Политики всех мастей только и делают, что произносят гневные речи и демонстрируют свое ораторское искусство в парламенте. То, что король покинул Испанию, конечно же, хорошо — ему давно следовало так поступить. И то, что социалисты, анархисты и коммунисты борются за свои идеи, вполне естественно. Плохо то, что они делают это не разумными и законными способами, а сеют раздор и ненависть. Богачи и монархисты тем временем в страхе бегут за границу. И похоже, все идет к тому, что в конце концов военные поднимут мятеж и превратят страну в казарменное государство — вот тогда нам останется лишь горько оплакивать непоправимое. Или завяжется гражданская война, все поднимутся друг против друга, и братья станут убивать братьев.
Отец говорил страстно, не прерываясь. Однако в итоге, должно быть, вернулся к реальности и заметил, что мы с мамой, несмотря на внешнюю сдержанность, абсолютно растеряны и решительно не понимаем, зачем он произносил перед нами эту полную безысходности речь.
— Простите, что столько обрушил на вас, но я долго размышлял обо всем этом и, думаю, пора переходить наконец к делу. Да, наша страна неуклонно идет ко дну. Все перевернулось с ног на голову, и для меня, как я вам уже говорил, любой день может стать последним. В нашей жизни сейчас поднялся такой ураган, что держаться на плаву становится все труднее. Я больше тридцати лет отдал своему заводу, работал, не жалея сил, и всегда старался исполнять свой долг. Однако либо новое время не хочет меня принимать, либо я действительно в чем-то виноват, поскольку жизнь вдруг отвернулась от меня, словно сводя со мной счеты. Для сыновей я стал чужим, жена уехала, а каждый день на заводе превратился в ад. Я остался совсем один, без какой бы то ни было опоры, и дальше, уверен, будет лишь хуже. Я должен быть готов ко всему и поэтому привожу в порядок свои дела, бумаги, счета. Я отдаю последние распоряжения и стараюсь довести все до конца — на тот случай если однажды мне не суждено вернуться домой. И наряду с делами я решил разобраться с воспоминаниями и чувствами, все еще живущими в моем сердце, хотя их осталось не много. Чем мрачнее представляется мне настоящее, тем больше я обращаюсь к прошлому, выискивая в нем то хорошее, что было в моей жизни. И сейчас, когда дни мои подходят к концу, я понял, что единственный дар судьбы, имеющий для меня настоящую ценность, — это… Знаешь что, Долорес? Ты. Ты и наша дочь — твоя точная копия, какой я знал тебя много лет назад. Поэтому я захотел вас увидеть.
Гонсало Альварадо — мой отец, наконец переставший быть для меня призраком без лица и имени, — говорил теперь гораздо спокойнее и увереннее. Чем дольше длилась его речь, тем больше в нем чувствовался другой человек, каким он, несомненно, был в прежние времена: уверенный в себе, решительный в словах и поступках, привыкший распоряжаться и никогда не сомневавшийся в своей правоте. Начало этой речи далось ему с трудом: нелегко встретиться со старой любовью и взрослой дочерью после разлуки в долгие четверть века. Однако постепенно он избавлялся от неловкости, и уверенность вернулась к нему. Он говорил решительно, искренне и прямолинейно, как человек, которому уже нечего терять.
— Знаешь что, Сира? Я действительно любил твою маму, любил безумно, по-настоящему, и если бы только все было по-другому и мы никогда бы не расставались… Но увы, наша жизнь сложилась иначе.
Отец отвел взгляд от меня и перевел его на маму, чтобы посмотреть в ее большие ореховые глаза, накопившие усталость за долгие годы, проведенные над шитьем. На ее зрелую красоту, не нуждавшуюся ни в косметике, ни в украшениях.
— Я недостаточно боролся за тебя, правда, Долорес? Не смог пойти против своей семьи и поступил с тобой недостойно. Ну а дальше — ты знаешь: я стал жить той жизнью, какую предписывало мне мое положение, привык к другой женщине и завел другую семью.
Мама слушала молча, сохраняя внешнюю невозмутимость. Нельзя было угадать, скрывала ли она свои чувства или просто эти слова не вызывали в ней никаких эмоций. Невозможно было понять, о чем она думала — такая неподвижная, с безупречной осанкой, в новом костюме, которого я никогда на ней не видела, — должно быть, сшитом из обрезков материала какой-то более богатой и счастливой женщины. Отец, ничуть не обескураженный ее упорным молчанием, продолжал говорить:
— Не знаю, поверите вы мне или нет, но сейчас, когда любой день может оказаться для меня последним, я безумно жалею, что столько лет лишал вас своей заботы и даже не познакомился с тобой, Сира. Я должен был проявить больше настойчивости, чтобы не потерять вас, но все складывалось против нас, и ты, Долорес, была слишком гордой: не хотела довольствоваться теми крохами моей жизни, которые я мог вам уделять. Я не в силах был принадлежать вам целиком, но ты соглашалась принять только все или ничего. Твоя мама очень упрямая — да, дочка, — очень упрямая и непреклонная. А я, наверное, повел себя как малодушный кретин, но, впрочем, сейчас уже не время оплакивать прошлое.
