Но они не знали про Нинку. Мы с Нинкой не разговаривали, не встречались, я попробовал – это еще до психушки, – она меня послала, и права была. Я даже не знал, в курсе ли она, что со мной случилось. Я думал, что надо пропасть навсегда с глаз ее долой. А она знала. Она все знала. А я только через пару лет узнал.
А вот дальше я уже понял, что придется жить, и жить нормально. Надо дожидаться Диму, надо прошибать этот бетон, надо его вытаскивать, надо дело делать. Моя научная деятельность… ну вы представляете, что я вытворял? Я уехал с насиженного места, я, конечно, не совсем пропал с радаров, я продолжал работать и даже, ну уж раз так сложились обстоятельства, пытался организовать что-то в Москве. Но и до психушки я некоторое время был не в себе из-за всех этих историй, а потом просто на некоторое время исчез. И вернуться было очень трудно. Научный мир таких фокусов не любит и неохотно их прощает. Но тут уже мне надо было постараться.
Единственное, чем я мог хоть как-то оправдать свое отсутствие… не на формальном уровне, формально его ничего не могло оправдать, но про формальности уже речь не шла, мне надо было манипулировать и задействовать самые жесткие механизмы… Так вот, единственный мой выход был Сколково, тамошний квантовый центр, с которым я к тому моменту уже сотрудничал. Мне надо было объяснять, что я налаживаю контакты с российской наукой. А вы представляете себе, какие тогда были отношения… ну да, вы представляете себе. Я блефовал черт-те как, стыдно вспомнить. Я говорил и про гуманитарную миссию – помогать российским коллегам, – и про необходимость быть с ними в контакте на случай чего… Они мирные люди, но вы ж знаете, где их бронепоезд… Вел себя бессовестно, но у меня уже была цель. И у меня была моя начатая работа. Я уже раздумал не жить, а значит, надо было действовать. Уж не знаю, что из этого сработало, – но сработало, сотрудничество началось.
Ну и последнее. Наверное, последнее. Прошло три года. Три года. По Москве я тогда ходил как по углям – идешь и жжет: нет его, нет его рядом, что с ним сейчас, Дима, Дима, Дима. Три года Димкиной жизни, Димкиного здоровья, Димкиного зрения… Три года – цветочки, да? Так вот, скажем, в другой стране можно жизнь прожить и не узнать, какая у твоего организма реакция на пятнадцать суток. Пятнадцать суток – не Горлаг, санаторий практически! А вот не узнаешь никогда. Кризисы будешь переживать, смерти и расставания, сломаешься и сломаешь других – а вот такого опыта у тебя не будет. А тут – пожалуйста. Уникальный эксперимент. У меня был один способ об этом не думать – пахать без продыха, без выходных, без внешних мыслей. Ну и свидания, когда их там разрешали. Когда дали первое свидание… вернее, так: когда родители уже съездили на первое свидание, когда дали второе, я пошел к Нине и сказал: «Пожалуйста, поехали со мной». Она ответила: «Я не хочу ни тебя, ни его видеть, я вас забыть хочу и весь этот год». Она вообще все время лежала носом к стенке, и я ничего не мог сделать, она меня к себе не пускала.
Я думал про каких-то врачей, про антидепрессанты, я писал ее другу, Арику, – он жил в Израиле. Но и он не мог ничего сделать. А потом он погиб в Москве. Господи, как же он погиб. Какой же мрак и тоска… Джинсы эти в крови, башка разбитая. Ничего мне сказать не успел. И я ору, ору что-то такое, разойдитесь, уйдите на хуй отсюда… Врача, скорую… Какую скорую, какого врача, кто туда мог попасть уже тогда? Не довезли. До машины не донесли. Не могу вспоминать. Арик, Арленочек наш, дуралей…
И когда мы гроб его в Тель-Авив переправляли… девушка его, Тами, мы с ней только тогда познакомились, когда она за телом в Москву прилетела… а обратно мы летели уже с ней вместе, я помогал… она мне сказала: «Я была бы рада с вами со всеми дружить, но…» – и вот не помню я дальше. Память спасает. Еще потом, к чему-то – «Нет в мире виноватых». Это запомнил. Потом похороны эти. Миньян. Тами не плачет. Это страшно, как она не плачет.
А потом я говорю: дали второе свидание, Нина отказалась ехать. Я сказал: «Нинк, ты можешь меня ненавидеть. Ты можешь мне врать, что не хочешь его видеть. Это ради бога. Но съезди ты со мной один раз. Он на зоне. Про него и так какая-то информация просачивается. Ты можешь себе представить, что будет, если я один к нему приеду? Ему там еще оставаться. А ты – его девушка».
Она очень медленно… у нее такая особенность началась – плохо стала выговаривать слова. То ли все-таки таблетки какие-то пила, то ли просто реакция. Она так медленно, еле ворочая языком, мне говорит: «Почему я должна тебе помогать?»
И тут у меня силы закончились. Ладно. Ничего никому не должна. Пока. На следующий день она написала: хорошо, поеду.
Я это запомнил, потому что через два года… когда была эта оттепель очередная так называемая, когда замерцали новости про амнистию, я пришел к отцу. Пришел к нему на работу. Он посерел, говорит: давай выйдем в кафе. Мы сели в «Кофемании». И я все это время готовился к его вопросу: «Почему я должен тебе помогать?» Я прямо его слышал уже и репетировал, как буду отвечать. Тут мне понты кидать не годилось, и силы мои не могли никуда деваться, мне надо было из него вышибить помощь. Как хочу. Умолять, ползать на коленях. Я коротко сказал, в чем дело. Он очень быстро, вообще не думая, сказал: «Хорошо, сделаю». И потом через силу: «Поздравляю тебя с твоими достижениями». Я даже не сразу понял, что это про работу – так я обалдел, что уговаривать не пришлось. А это когда про нас впервые написали в прессе, и я пару таких совсем популярных лекций прочел… И он тогда тоже, видимо, узнал всякие про нас новости. Но я даже на это не смог ответить. Я все понять не мог, как же это он меня не спросил? Я все ждал этого – «Почему я должен тебе помогать?». А он не спросил.
Через месяц Димку выпустили. Он был примерный зэк. Никаких нарушений. Одним глазом перестал видеть совсем. Сколько потом ни оперировали, так до конца и не починили.
Через пару лет у меня была какая-то конференция в Беэр-Шеве. Я поехал туда. Неохота страшно было, я старался лишний раз от Димки не уезжать, но надо, надо работать, я уже загнал себя на эти рельсы. Я написал Тами без особенной надежды, что она захочет меня видеть, а она не ответила, а потом вдруг приехала без предупреждения. И вот мы стоим среди высохших пальм, удушающая жара, она достает из машины две литровые бутылки воды: «Пейте. У нас надо много пить». Почему мы не зашли в здание университета под кондиционер? «Я вам хотела сказать, что я все знаю. Нина мне все рассказала». Я молчу. Жжет меня изнутри. И снаружи. Не знаю, где сильнее. «Вам жить с этим. С этой вашей избалованностью, безответственностью. С этим вашим понтом. Или понтами?» – «Это все равно, и так, и так можно. Лучше понтами». – «Понтами… Это ваше горе». Молчу. «Говорят, нет в мире виноватых, Саша. Я вот в этом не уверена. Но вы себя не убейте все-таки. Раз уж у вас не вышло, чтобы вас убили». Тут не выдерживаю и спрашиваю: «А про это вы откуда знаете?» – «Говорю же: от Нины. Это она вас вытащила, вы знаете?» Так я все и узнал. Сел на корточки, согнулся. «Пейте, пейте. Через силу. Давайте». У меня язык зачерствел и перестал двигаться. Пью, вода в горло не проливается, все заледенело, как под кокаином, проливаю на футболку. «Странное дело, такие мы неплохие ребята, но как же плохо у нас все выходит». Я этими своими наждачными губами отвечаю: «We’re well bеhaved, so well behaved»
[15]. Удивительно, но меня поняла. Кивнула: «Да-да, именно. Так что не убейте себя, постарайтесь».
