– Выход дружинников. Мы боялись этого расклада и заранее убеждали этого не делать. Но в какой-то момент контакт был потерян.
– Что произошло?
– Ну это вы знаете. Давка, Ходынка. Сотни пострадавших. Погибшие.
– Нет, я имею в виду, почему контакт, как вы говорите, был потерян?
– Отчасти потому, что это вообще было невозможно контролировать. Отчасти в этом была моя вина. Аукнулась мне моя старая история. Криво-косо, не напрямую, но аукнулась.
– Какая история?
– А вот вся работа-то моя там. Что-то они знали. Не целиком, не полностью, но что-то знали. Были какие-то переговоры, когда мелькнула фраза: нам ваши гарантии неубедительны. Вы вообще… у нас есть вопросы по части доверия вам. А я был горячий противник их участия. Это я их убеждал, что мы сами разберемся, что это дело московское, наше, что не надо поднимать хай.
– Как же московское, когда митинги были и в других городах?
– Ну, это так себе были митинги. Нет, понятно, что речь шла именно о Москве. И именно в Москве их было много. И они вели с нами переговоры.
– Они – это, еще раз, кто?
– Дружинники. Мы их так называли. Я не знал и не знаю официального названия их. Мы не ждали, что они выйдут, но эта фраза меня зацепила. «Мы будем решать по ходу дела, – они сказали. – Вам доверия нет. У вас проблемы с организацией».
– Что именно все-таки они имели в виду?
– Да вот те самые неудавшиеся переговоры… с той семьей, с которой ничего не вышло.
– Эта семья вас сдала?
– Нет. Не успели – мы их опередили.
– Тогда от кого могла пойти эта информация?
– Не знаю.
– Я все-таки не понимаю. Почему вы не думаете, что к этому мог иметь отношение ваш сын?
– Я бы не стал называть его сыном. Нет. Это был не он.
– Вы до сих пор этого не знаете?
– Нет. Не интересовался.
– Это очень странно. Почему вы так уверены, что это не он? Он слышал ваш разговор. Особенной близости между вами не было.
– Я знаю, что это не он, потому что… Я вам говорю, он переселился к нам. Я раз спросил: «Тебе что здесь надо? Ты почему тут вообще?» Он ответил: «Я здесь прописан, здесь и буду жить. И следить, чтоб ты свою деятельность не возобновил». Я говорю: «Ты очумел совсем? Ты куда лезешь-то?» Я взбесился, но работа-то наша уже прервалась к тому моменту. Так что я не то что реально опасался, меня сама постановка вопроса вывела из себя.
– Вы еще когда-нибудь применяли к нему насилие? Били его?
– Нет.
– Почему вы так уверены, что информация пошла не от него? Он явно был резко против вашей деятельности…
– Он мне сказал, что это не он.
– И вы поверили?
– Да.
– Серьезно?
– Да. И потом… ну, слушайте, эта история тогда не имела никаких последствий. Мы сами решили свернуть лавочку. Если бы что-то просочилось… Но нет, ничего не было, мое имя нигде не мелькало. А уж как там всякое журналье старалось – уж точно бы не пожалели меня. Нет, полная тишина.
– А рэп-расследование?
– Впервые слышу. Какое расследование?
– Рэп-расследование. Был такой рэпер. Blind Bastard…
– А-а-а-а, я понял, о чем вы. Но это было несерьезно. Там не было названо ни одного имени. Я даже не понял сначала, о чем вы. Какое там расследование – детские игрушки в интернете. Потом это убрали сразу же, сколько оно висело-то: день, два?
– Там была описана схема.
– Я уверяю вас, никто этого всерьез не мог воспринять. Это художественное произведение. Мое имя там не фигурировало. Это могло быть… ну, так, мелким раздражителем… Привлечение лишнего внимания… Мелкая пакость такая. Я вам говорил, как относился к этим инициативам журналистов и прочих активистов так называемых.
– Вы видели это расследование?
– Да ну какое расследование, что вы к слову-то этому прицепились! Нет, не видел. Я с интернетом, со всем этим ютьюбом был на «вы». Потом его так вычистили быстро – мне Тимур только кинул ссылку, я чего-то одно-другое, замотался, не до того было, потом стал смотреть, а она уже не работает. Ну и все.
– Вы знали о связи вашего сына с автором расследования?
– Не сына, не расследования. Знал, да.
– Кто вам рассказал?
– Тимур.
– Он откуда знал?
– Он поинтересовался. И глубоко в это залез. Я не мог. Он этого паренька и посадил.
– Зачем? Если, как вы говорите, он не представлял для вас никакой опасности?
– Я мало вдавался в это. Но знаете: сегодня не представлял, завтра представлял… Кто знал, куда он еще полезет?
– Вы сразу об этом узнали?
– Сразу, да. Я был против, вообще говоря. Я как-то вяло так… Мол, зачем? Ты ж сам говоришь, это детский сад. Но Тимур мне очень резко на это сказал: это большая площадка. Это молодежь. На молодежь у нас сейчас идет особое внимание. Сегодня он эту мелкую пакость сделал, завтра сделает крупнее, а ее посмотрят пятнадцать миллионов. Лучше перестраховаться. Ну и ненадолго он его сажал. И по плану было ненадолго, и вышло потом еще короче, чем планировалось.
– Как дальше складывалось с сыном?
– У меня не было сына. Вы упорная, и я упорный. Мне нетрудно это повторить. Мы с вами договорились на откровенный разговор, я от вас ничего и не скрываю, но вы тоже учтите мои просьбы. Ну тяжело мне это слышать, вам сложно, что ль? Отношений у нас никаких не было. Он у нас жил. Потом уехал. Мы с тех пор не виделись.
– Я знаю, что вы пытались лишить Сашу дееспособности. Зачем вам это было нужно?
И тут он впервые орет и тут же срывается на хрип:
– Да перестаньте же его так называть, вашу ж мать!
Тами молчит. Оператор за камерой тревожно переводит взгляд с интервьюируемого на Тами. Она отрицательно мотает головой – камеру не сметь выключать. Интервьюируемый кашляет, пьет воду. Он крепкий поджарый мужик, хорошее такое комсомольское лицо, даром что уже немолод. Как он перенес эту зону – как он сам говорит, «пожар способствовал». До посадки он был чиновнически рыхловат, а тут – «шесть лет ежедневных физических упражнений».
Тами закуривает. Кабинет этот для съемки роскошный, просто подарок, лучше интерьера не найти: полная консервация времени, кресла, горка или как это там называется, книги «Библиотеки всемирной литературы» за стеклом. По нынешним временам – раритетная картинка. А вот снимать неудобно: все бликует на полировке; пока выставили нормально свет – чуть не ошалели все.
– Зачем вы это сделали, Сергей Миронович?
– Я этого не делал. Даю вам слово. Это жена. Ее идея была.
