Как там это поется в песенке? Я от зайчика ушел… Мой русский дедушка ее пел. Русскоязычный. Я никогда его не видела. И вот когда с бабушкой это все началось, она стала ее все время напевать. Со своим ужасным акцентом – она-то по-русски почти совсем не говорила. Потом уже по-французски говорила мне: «Тами, я так тяжело пережила свою первую беременность, я даже не знаю, как сейчас перенесу следующую«. Левка говорил: «Ничего, бабуль, разберемся как-нибудь». Смех и грех. Потом что-то по-немецки, мы не понимали. Потом уже на иврите она продолжала: «Если вы не купите обогреватель, мы тут все просто помрем от холода. В России легче переносить зиму, чем тут. Тами, поставь, пожалуйста, чайник».
Я поняла, что интервью надо брать. Я показала Арику эту запись Левкину. Он почернел. «Мне надо поговорить с Ниной. Она точно имела к этому отношение. Откуда бы у него вся эта информация? Почему она мне ничего не рассказывает? Мне надо туда поехать». Но тут как раз были другие гастроли, он улетел в Вильнюс, писал оттуда коротко и отрывисто, только по делу: очень плотный график, а потом вдруг блямкает телеграм. «Тами Тами Тами Тами Тами Тами Тами Тами Тами Тами Тами Тами Тами Тами».
Я договорилась. К моему изумлению, они мне разрешили. Полтора часа, скайп, все дела. «Про современное искусство». К этому моменту жанр тюремных интервью уже был в ходу. Арик сначала ржал как ненормальный, потом злобно сказал: «Наше счастье, что у них правая рука не знает, что делает левая».
И ничего из этого не вышло. Дима просто не стал говорить.
Бабушка выпила пачку снотворного в феврале, Давид нашел ее мирно спящей, но увидел пустые блистеры рядом с кроватью. Откачали. Но пока откачивали, мы успели поцапаться уже прямо в больнице. «Ты идиотка? Ты считаешь, что это было свободное волеизъявление? Что она соображала, что делает? Она начнет жечь дома – ты и это будешь поддерживать? Ты охренела!» Арик тихо, но твердо сказал: «Лева, не ори на нее, пожалуйста. Всем непросто». Давид смотрел на меня как на врага: «Как бы это ни было сделано, что бы она ни имела в виду – ты что предлагаешь? Дать ей умереть? Человек не имеет на это права». Арик держал меня за руку: «О чем мы говорим, мы уже в больнице…» Кофе из автомата. Белый свет ламп, от которого ломит голову. Двухметровый дядька-врач, такой здоровенный, что у низенького Давида, разговаривающего с ним, падает кипа с запрокинутой головы. Дядька говорит: «Все будет в порядке. Ей потребуется время на восстановление. Возраст не тот, чтоб так развлекаться без последствий. Теперь серьезно: вы понимаете, что следить нужно ежеминутно?»
Бабушка, очень растрепанная и веселая, улыбалась нам из-под каких-то трубочек: «А чего вы прискакали-то всей компанией? Боже, и Лева тут, и Арик. Слушайте, поехали домой отсюда, тут ничего, но вам даже сесть некуда».
Так мы ее отвезли в «Ихилов». Ей там было очень хорошо.
– Вы совсем не хотите рассказать мне, как он погиб?
– Он погиб в Москве. Там проходил огромный оппозиционный митинг, антикадыровский. Я не знаю, насколько вы в курсе… К этому моменту уже были огромные расследования разных СМИ – о преследованиях геев в Чечне, о коррупционных схемах, о пытках, о репрессиях… Собственно, то, что сделал Дима, это было просто смешно – это было начало всей этой гигантской волны, при этом про него вообще никто и не знал. Его расследование вообще никто не заметил. Но на всякий случай посадили. А в Москве – уже после того как он сел – был огромный митинг. И все вышли. И какие-то кадыровские дружинники – тоже вышли. И полиция. И никто не понимал, что делать. Там даже бойни никакой не было, просто стали перекрывать Тверскую улицу, это центральная у них, со всех сторон и началась страшная давка. Арик там был со своей труппой. И они очень быстро поняли, что надо спасать людей. Ну и они стали их раскидывать: на какие-то парапеты, на машины, в магазины… Потому что там просто невысоких людей стали затаптывать… А там и подростки какие-то были… И полиция ничего не могла сделать. И уже никто не мог. А эти цирковые… Они ориентируются лучше. Можно воды? Он опоздал встретиться с Ниной. Она пошла со своими друзьями, его не дождалась, и ее оттеснили в сторону «Маяковской»… Я эти названия теперь хорошо знаю. В общем, Нина оказалась дальше. А он пришел позже со своими ребятами из труппы. Ну и там стало ясно, что нечего ждать помощи. Там даже никто никого уже не пытался задержать, никакого противостояния не было, а было только месиво. Смешно: Арик там на какого-то полицейского орал: открывай автозаки живо! – там эти автобусы для арестованных были по всей длине улицы… И вот они стали просто сами людей туда запихивать, чтобы спасти от давки, а кому места не хватало внутри, тех на крышу. Там магазин такой огромный есть, «Елисеевский», рядом еще какие-то… они витрины везде выбивали, чтобы туда тоже запихивать… Тоже смешно: кричали на омоновцев: снимайте шлемы, отдавайте дубинки! – и этими шлемами и дубинками колотили стекла витрин. И довольно многим они так жизни спасли. Но погибших все равно было очень много.
– А он сам?
– Сорвался с лесов. Там один дом был в лесах. Они туда тоже стали людей поднимать. Там висели гроздьями… Я думаю, вы видели, это кто-то снимал. Уж не знаю, кто это смог, но вот было такое… какие-то корреспонденты… Как-то они уцелели, еще что-то снять умудрились. Эти кадры показывали… Можно еще воды? Ради бога, только не надо мне сейчас ваши слова говорить. Я вам обещала. Там часть лесов была хорошо закреплена, а он стал карабкаться выше, потому что он хотел освободить место. А там уже все было на соплях. Не надо, Авигдор, правда, я обещала. Ну вы попросили, я рассказала.
От бабушки я ушла, от дедушки ушла, от серых волка и козлика, от зайца, от кого там еще, от лисы вообще легко ушла, не вопрос. От себя – хрен уйдешь.
Мир полон вещей, я даже не замечала никогда, что их так много. Я не открываю шкаф, не смотрю фотографии, но твоя клетчатая рубаха висит на стуле, твои кеды валяются в коридоре, твой дезодорант, твой запах рушится волной откуда угодно, я не могу предугадать, бабушка, гуляя в садике, мне говорит: «Не ругай Арика, что он разгильдяй, он зато такой верный», – пиво, которое ты любишь, мушмула, которую ты любишь, каждая наша ссора, бабушка умерла во сне – счастливейшей смертью, опять твой запах, музыка в твоем компьютере, бесконечная стройка во всему Тель-Авиву, ковши экскаваторов, раскаленные кожаные сиденья в автобусе, автомат узи, не дергайся, я обещала, я ничего не сделаю, хотя я не понимаю – но не дергайся, мы похоронили бабушку, и прямых обязательств не осталось, но не дергайся, просто объясни мне: почему? Почему нельзя? Мы же взрослые люди. Ну, допустим, не сейчас, потом, после родителей. Не ради встречи с тобой, мы не встретимся с тобой, ты это знаешь, я знаю, я не поэтому, просто объясни мне: ну как же так? Почему? Ладно, не дергайся. Братья приезжают ко мне через день, я хожу к терапевту, мне звонит Нина, Дима сидит, я потом взяла интервью у Диминого отца, ты знаешь? Он редкий мерзавец оказался. Мне есть о чем подумать и есть над чем поработать, мне есть зачем жить, понимаешь, – у меня просто нет метода. Но ладно, не дергайся. В этой фразе много понта (или понтов?) и нет смысла.
Ладно, при чем тут вещи. С вещами я как-нибудь разберусь.
