Оторопь.
– Вопросы здесь задаем мы.
– Простите, тогда у нас не получится разговора.
Гул голосов.
– Я объясню. Когда вы верите в Бога в XXI веке, вы – хотите или не хотите – имеете дело с некоторой общеобразовательной надстройкой, которая поневоле должна заставлять вас сомневаться в его существовании. И человек начинает придумывать способы, как совместить в своем сознании… об этом писали… так, ладно, это неважно. Смотрите, что происходит. Человеку надо объяснить, как сочетается его вера с доказательной медициной, например. Или с физикой – это не так просто на самом деле. Мы знаем примеры, когда великие умы ломались – так, это неважно. С другой стороны, эту веру нужно замирить с глобальной несправедливостью. Это тоже задачка. Человек постепенно становится адвокатом бога – тот не знал, или ошибся, или устал. Вы наверняка чувствовали что-то подобное. Так вот я нашел для себя простое объяснение: он просто ошибся. Любая система в какой-то момент дает сбой. Она давала мощнейщий сбой во время инквизиции или Большого террора. В моем случае это, считай, микросбой: думал мальчика, получилась девочка. По сравнению с мировой революцией – детский сад. Но главное, я живу в благословенные времена, когда это можно поправить.
– А гинеколога вы к чему упомянули?
– Объясню. Есть объяснения экзистенциальные, а есть окказиональные. Под окказиональностью я готов понимать случай родиться в той или иной стране. Есть сбой в системе глобальный. А есть сбой в прописке. Я была советской девочкой. Простите, мне придется сейчас говорить о себе в женском роде, потому что тогда было так. Я застала очень мало советской власти как таковой – но застала ее наследие, ее конвульсии. Ее фантомные боли. Я училась в самой обычной советской… постсоветской школе. Я ходила к стоматологу, гинекологу, на прививку Манту и строем на экскурсию в зоопарк. Я очень хорошо осознала, что такое тело, живущее в режимном государстве. Это было довольно обидно, потому что, повторяю, собственно советской власти на мою долю досталось не так много. Мне хватило ее инерционных остатков. Даже эта инерция – через запутавшихся школьных учителей, несчастных врачей, обнаглевших ментов – заставляла мое тело ходить строем. А мое тело и так было с собой не в ладу. Я могла пережить один омерзительный визит в женскую консультацию – дело было не в нем. Дело было в системе. Мое тело говорило мне: если у меня есть хоть капля уважения к себе, от этого надо отмываться, отделываться. Это помножалось на внутренний сбой, конечно. На то самое чувство ошибки, про которое я только что говорил. Если бы ее не было, ошибки этой, я бы ограничилась просто отъездом из этой страны. Но тут одно нашло на другое.
– Почему вы вернулись?
– По причинам абсолютно личным, как я сказал. У меня здесь были близкие люди. Вот родители мои, например…
– Почему вы издеваетесь?
– Я не издеваюсь. Мои родители жили и живут в России. Находясь под санкциями, они не могли и не могут выезжать за рубеж.
– Ваши родители приняли ваше решение о перемене пола?
– Как видите, они инициировали мое нахождение здесь в данный момент. О принятии, я думаю, лучше спросить их самих.
– Есть ли вопросы у представителя ПНИ?
– Есть. В каком роде вы говорите о себе сейчас?
– В мужском.
– А мне показалось, что вы путаетесь.
– Нет. Я говорю о себе в мужском роде в настоящее время. Когда я говорю о прошлом, я говорю о себе в женском роде. Тогда я был женщиной. Это довольно странно звучит, я понимаю.
– Когда вы начали говорить о себе в мужском роде?
– В день операции.
– Вы упомянули, что говорили с Богом. Мы вас правильно поняли?
– Нет. Я пытался оперировать идеями, которые, как мне показалось, должны быть вам близки. Я пересказывал вам исключительно свой внутренний разговор с самим собой. Такой диалог ведет с собой девяносто девять процентов людей. Осознанно или неосознанно, но все, кто хоть сколько-нибудь способен к рефлексии. Вы как профессионалы должны это знать. Рассказать вам подробнее?
– Нам про людей не нужно, давайте ближе к вам. Вы верите в Бога?
– Нет.
– Кто посоветовал вам операцию?
– Никто.
– Когда вы решили, что вы мужчина, а не женщина?
– Я так не решал. Я знал, что есть сбой, и знал, что его можно поправить. На это решение у меня ушло не так много времени: я довольно молодым человеком все осознал и понял, как буду действовать.
– Вы сменили половую ориентацию?
– Я даже не знаю, что делать с вашим вопросом. Он, с одной стороны, безграмотный, с другой – неуместный.
– Отвечайте, пожалуйста.
– Нет, я не для того менял пол, чтобы сменить сексуальную ориентацию. Механизмы задействованы абсолютно другие. И вам про это хорошо известно.
– Вы употребляете наркотики?
– Случается.
– Вы понимаете, что нарушаете в это время закон?
– Закон какой страны?
– Вы гражданин какой страны?
– Российской Федерации. И у меня есть грин-карта.
– Кто сейчас президент?
– Эммануэль Макрон.
– Вы дурака-то не валяйте.
– Интересно, чего вы ждали от человека в моем положении. Что ему тут еще делать? Мне двадцать последних дней объясняют, что я дурак, что письма пишут аптекари. Трудно не поверить. Как же вы меня достали. Сейчас вы лишите меня дееспособности. Я думаю, еще голову поломаете, в какое отделение меня класть, в мужское или женское. Потом сообразите, что я уже в мужском провалялся-таки. Это погано и на здоровье мое хорошо не подействует. Вопрос в том, что вы будете колоть… Но думаю, что ничего особенно хорошего меня не ждет. Но, в общем, мне будет так легче. Работать я уже не могу. Ничего сделать я не могу. Я сделал что мог, адвокаты Димкины сделали что могли. Да черт с вами. Давайте уже, лишайте, колите, у меня нет больше сил, мне незачем больше хранить себя. Не останется мозга и личности… поделом, это мне только поделом. Это даже лучше, чем убить себя. Димка будет сидеть еще…
Последних слов уже не слышно. Гул голосов. Гудки машин за окном.
– Есть ли вопросы у адвоката?
– Нет, ваша честь.
Конечно, не могло быть такого суда, но суд удаляется на совещание. Саша просит у адвоката бумажку и ручку и начинает составлять слова из слова «параксиальный»: листок быстро заполняется мелкими словами: парка, скала, спираль – короче пятибуквенных он не пишет, западло.
Родители сидят тут же, в маленьком душном зале заседаний, пропахшем газетной трухой. Славная такая мама, зареванная, довольно молодая, с укладкой. Папа тоже такой вполне ничего. Они боятся к Саше подойти: непонятно, как назвать и что делать. Он на них периодически смотрит и улыбается. Но не заговаривает. А подойти и не может.
