***
Анна Немзер родилась в 1980 году, закончила историко-филологический факультет РГГУ. Шеф-редактор и ведущая телеканала «Дождь», соавтор проекта «Музей 90-х», занимается изучением исторической памяти и стирания границ между историей и политикой. Дебютный роман «Плен» (2013) был посвящен травматическому военному опыту и стал финалистом премии Ивана Петровича Белкина.
***
«Дети, родившиеся в конце XX века, выросли и предъявили свой собственный язык, новую, сегодняшнего дня литературу с новыми героями и прежде немыслимыми ситуациями. Любовь оказывается не только сильнее смерти, но даже сильнее самого пола. Проблемы все те же, вечные, но стремительно изменившееся время накладывает новые черты на мышление, на поведение, даже на отношение к самому себе – часто жесткое и беспощадное. Замечательный жест в сторону ушедшего и еще не ушедшего поколения, попытка взаимопонимания и примирения».
Людмила Улицкая
***
Памяти моей мамы
Веры Белоусовой.
Я надеялась, что мне не придется писать эту фразу.
Дальше.
Этого текста не было бы,
если бы не мои родители —
Вера Белоусова и Андрей Немзер
и
Андрей Борзенко,
Илья Венявкин,
Алексей Евстратов,
Сергей Немалевич,
Кирилл Осповат,
Андрей Успенский,
Сероб Хачатрян,
Вера Шенгелия.
The ocean doesn’t feel like making waves.
There’s no one that the lifeguard needs to save.
And no one’s in the mood for feeling brave.
We’re well behaved, so well behaved.
1. Дифракционный предел
Дмитрий Грозовский. Тами
When you came in the air went out.
– Дмитрий, спасибо, что согласились поговорить.
– Ну знаете! Это не мне спасибо.
– Да, я понимаю, как это звучит, но все равно спасибо.
– Да ради бога. Мне что скрывать.
Пауза. Смех.
– Чего?
– Да нет, просто я как-то думала… Я столько раз представляла себе нашу встречу…
– Что я в рифму начну говорить?
– Ну, типа.
– Ну конечно!
– Ну простите. Просто бредовая какая-то ситуация.
– Нормальная ситуация. Ты в первый раз, что ль? Извини, что я на «ты».
– Да пожалуйста. Нет, не в первый.
– Ну хорошо. Давай свои вопросы, а то время выйдет. Я тебя плохо вижу, кстати.
– Это у вас там камера, наверное, не очень? У нас тут хорошие компьютеры.
– Хм!
– Простите, неловко вышло.
– Да камон, нормально. Я на самом деле просто плохо вижу. Сам по себе. Не в камере дело. Нормально, просто говорить сложновато. Но ничего, сейчас привыкну. Сто лет не говорил по скайпу.
– Да. Да.
– Вот сейчас ты спросишь: типа, расскажите, как все начиналось?
– Хорошее интервью. Сами спрашиваем, сами отвечаем.
– А я не знаю, чего ты теряешься. Значит, мне за тридцать, это ты все про меня прочекала, я думаю, это все известно, стендап, клубы, некоторая известность, сетевая сначала, потом и не только, по городам езжу, наработка хохмить есть, качество нормальное, сейчас это все выпилено, но, если покопаться, можно найти, и думаю, что ты находила.
– Давайте сначала. Расскажите про свою семью.
– Семья довольно понтовая. Отец мой – известный театральный режиссер Григорий Грозовский, вообще мощная театральная традиция в семье, прадед мой – мастодонт, создатель еврейского театра, его убили в 48-м, мама – тоже театральная актриса. Меня это все, честно говоря, дико бесило, и я с детства знал, что туда ни ногой, и с детства на это все очень агрессивно реагировал, на элитность эту интеллигентскую, на все эти сборы, и понты, и чтения стихов. Но далеко я не ушел, как ни старался.
– А с чего вы начинали? Где вы учились?
– Да видишь, в том-то и дело. Стал филологом – вообще на поводу у семейки пошел получать высшее образование, хотя я это все видал. И вот тебе ирония: я из МГУ перевелся в Свободный университет в Берлине, потом в Эл Эй учился и оказался довольно талантливым мальчиком по этой части. Дико меня это бесило, но реально хорошо шло. Ну и как бы…
Как бы одновременно с тем беситься на это самоназвание, исходить ненавистью, селф-демолиш такой упоенный, ну ты понимаешь. Расконтачило меня довольно сильно, и я в этом находил кайф. Было что порушить. Карьера, там, диссертация, ожидания профессоров. Не такие уж ожидания, не такой уж я был академист, но в принципе надежды какие-то… Но нет. Мне не так даже тошно было от этой славистики всей, как я себя накручивал.
Нельзя объяснить и нельзя признаться не то что этой девушке-интервьюеру – самому себе нельзя признаться, что этот пиздец начался с Сани, а потом уже пошло-поехало. Нервяк, нервяк. Но об этом невозможно.
А было-то довольно просто – и вот это уже не он рассказывает. На втором году его обучения приехала туда девушка. Саша. Тут-то у него крыша и поехала.
Какая-то была конференция, что ль? Что за конференция, если она занималась физикой? Приехала она совсем ненадолго. Где они могли встретиться? Банкет, то-се, потом танцевали они. Что-то такое она швырнула ему тогда, в него… как…
Вот она идет к нему, идет, белокурая, коротко стриженная, с челкой, высоченная, из-под ног вышибается пыль, очень стильные ботинки, очень. Ужасно клевая, конечно, и совершенно ебанутая – но какая. Jeez, какая.
И был какой-то сбой.
Пока они целовались в какой-то греческой забегаловке…
Нет, не то. Язык твой – враг мой. Бывает такой приход от одного поцелуя, когда ток бежит по деснам, по которым она проводит языком, и ударяет разом в башку, закладывает уши, дальше вниз и – дальше, положим, ясно.
«Внутри ощущение твоего языка. Все время внутри чувствую твой язык». Это она ему говорит, и он шалеет от этих слов. Как она умеет все назвать словами. И ничто ей не стремно назвать, нигде она не смущается. И ему, мудаку, кажется, что когда языками так, когда телами так, то все прочее уже неважно.
