От кофе и от волнения сохло во рту, и в следующий раз она взяла в автомате не стаканчик горячего стимулирующего, а ледяной воды без газа. Время шло к часу дня; они договорились с профессором, что сразу же после операции он позвонит на мобильник Елены Анатольевны. Она, правда, не смогла выдержать напряженного ожидания и, против уговора, дважды набирала его сама – но бесполезно: телефон абонента был выключен. И вот ровно в тот момент, когда она, обернувшись к автомату, открыла бутылочку с водой и подносила ее ко рту, сзади послышались шаги. Женщина быстро обернулась.
Он, ее нынешнее божество, властитель всех ее мыслей, профессор и оперирующий хирург, уже успевший переодеться из операционных одежд в обычный белый халат, поспешал к ней через вестибюль. Вид у него был непроницаемый, однако по каким-то мельчайшим деталям – полуулыбке, надежно спрятанной в уголке его рта, легкому отпечатку благости, что проступал сквозь морщинки усталых глаз, важной и даже отчасти самодовольной походке – она поняла, что, кажется, все прошло хорошо. Но не могла в это поверить. Рванулась к нему чуть не бегом – как школьница, детсадовка к долгожданному подарку. Забытая бутылка воды вырвалась из рук, плюхнулась, покатилась на боку, расплескивая содержимое. Профессор ловко нагнулся, подхватил воду, поднял. Галантно подал:
– Елена Анатольевна, это ваше.
– Ну?! Как?! Как все?!
– Что я вам могу сказать? Операция прошла в целом по плану. Все хорошо, сейчас больной в реанимации, отдыхает. Ближайшее время покажет, насколько головной мозг сумеет восстановить свои функции после нашего вмешательства. Но организм молодой, не отягощенный сопутствующими заболеваниями и вредными привычками, будем надеяться на благоприятное развитие событий.
И такое невыразимое счастье охватило Елену, такое облегчение и радость, какого она не испытывала, наверное, никогда в жизни – за исключением, пожалуй, момента, тоже связанного с Темочкой: когда после ночи мучений и боли в стокгольмском роддоме акушерка ласково сказала ей: «Поздравляю, у вас мальчик».
* * *
Когда Юля приехала к Насте в Москву, она в своих настройках в соцсетях разрешила делиться с друзьями своей геолокацией.
Таким образом, все триста одиннадцать человек, числившихся ее френдами, оказались оповещены о том, что она находится в Москве.
Но ее, откровенно говоря, не интересовали или почти не интересовали триста десять человек из этого списка.
За исключением одного.
Но он, этот один, тоже, кстати, заметил изменившуюся геопозицию Юли.
И сделал соответствующие выводы.
* * *
Когда они с Юлей расстались в станице Красивой – быстро, мило и безболезненно, без ссор и упреков, – Андрей воспринял это с облегчением. Еще один курортный роман был благополучно завершен – безо всяких неприятных последствий.
Но потом он вернулся в столицу, закрутился в обыденной рутине – и стал все чаще ловить себя на мысли, что думает о Юле, вспоминает о ней.
Ему нравилось (и теперь вспоминалось, как безвозвратно утерянное) ее простосердечие, смешанное в то же время с недюжинным кокетством. Ее простота – в сочетании с очевидным умом и довольно широкими познаниями. Наконец, какая-то незамутненность и чистота ее реакций (он не мог сформулировать, в чем конкретно это выражается, но тем не менее). Все это чудесным образом дополнялись открытостью и даже жаром, который она проявляла в интимных отношениях.
Он вспоминал и, можно сказать, скучал о Юле. По правде говоря, она сильно превосходила по очень многим параметрам модненьких, но донельзя самовлюбленных столичных пустышек.
Наверное, не поздно было отыграть назад – но что прикажете Андрею делать? Ехать назад в станицу Красивую и объясняться с девчонкой? Ну нет, столь сильно и явственно он не готов был перед ней прогнуться.
А тут вдруг Юлия, как свидетельствовала ее вдруг появившаяся в соцсетях геопозиция, объявилась в Москве!
Теперь не грех было и позвонить.
* * *
Артем очнулся.
Голова сильно болела.
Да, если разобраться, болело все. Переломанные ребра. Ключица, по которой пришелся удар. Сгибы рук, исколотых иголками капельниц. Да и головная боль – она была не такая, как прежде, знакомая обычным людям, когда ноет, тянет или дергает что-то внутри черепной коробки. У него болело снаружи – будто череп разломали (что, в сущности, было недалеко от истины). Или как будто бы на поверхности черепа вырос зуб и стал сильнейшим образом беспокоить. И еще Артему страшно хотелось пить – словно язык, небо и губы превратились в шершавый и пылающий наждак.
Вдобавок приличный кусок его жизни напрочь улетучился из памяти. Он не помнил, когда и каким образом перенесся в Москву; как лежал в провинциальной больничке; как оказался потом здесь, в столичном госпитале. От всего этого времени в памяти оставались два-три кадра: он лежит, но при этом есть ощущение, что его куда-то везут, подрагивает помещение, где он находится, и погромыхивает штанга, на которой висит капельница. Будто бы он опять в «Скорой помощи», но длится путешествие долго-долго, чрезвычайно долго, как во сне. Потом снова – странная путаница обрывков и снов, и выплывает второй момент, совершенно недавний – возможно, из сегодняшнего дня: он опять-таки лежит, но в большой палате, залитой солнечным светом. Здесь много других пациентов, каждый на своем ложе, и происходящее чем-то напоминает чистилище, потому что люди – вперемешку: мужчины, женщины; и все голые, хотя каждый укрыт простыней до подбородка, и от каждого тянутся проводочки к диковинным приборам, которые пикают и показывают давление и сердечный ритм. Свой собственный монитор Артем не видит, однако запросто может наблюдать, как скачут цифры у соседа: пульс девяносто, потом сразу – сто двадцать пять, затем – сто сорок, сто шестьдесят, а потом вдруг бац – и резко падает: двадцать пять, тридцать, тридцать пять, двадцать… И больной рядом – он привязан к койке за руки за ноги бинтами – мучается, мечется, стонет, бормочет – доносятся отрывистые матерные ругательства… Среди больных скользят в белых одеяниях невыносимо красивые фельдшерицы, похожие на херувимов женского пола или архангелов – смотрительницы или служительницы этого чистилища. И когда одна проходит мимо, Тема шепчет ей, кивая на мужика: «Он умирает!» – а она в ответ хохочет: «Делирий у него! Допился прапор казенного спирта! А ты лучше, парень, не за ним следи – за собой!»
И оттого, что сосед совсем даже, как оказалось, не прощается с жизнью и причина его недомогания столь просто объясняется, Тема вдруг испытывает мощнейший приступ благодарности по отношению к даме-архангелу, он даже хотел бы расцеловать ее. И еще – огромное облегчение: мужик-сосед не умирает, а это значит, что и ему, Артему, до настоящего чистилища далеко. От этого он немедленно успокаивается и засыпает.
А пробуждается, непонятно сколько времени спустя, здесь, в обычной палате, безо всяких архангелов или мониторов. Можно даже постараться припомнить, что с ним происходило в минувшей жизни. Однако тот, прошлый кусок действительности, что непосредственным образом примыкал к его беспамятству, кажется теперь каким-то несбыточным, словно события происходили совсем не с ним или он видел сон или кино. Он помнил, что был на нашем российском Юге вместе с другом Андреем; что появилась там некая Настя; что он стоял на одном колене в приморском кафе и делал ей предложение. Вспоминалась ему и южная хатка-мазанка, стол, накрытый во дворе, под виноградом, две дивчины, одна другой пригожей, и их расплывшаяся, утомленная мать. Помнил и то, как несется по скверной утренней дороге в южный городок Казацк. Но вот зачем он туда отправился, в Казацк? Что он там делал? С кем встречался?
