– Нет, – ответил я и вспомнил, что когда-то мы уже с ней об этом говорили.
– Алло? – послышался ее голос.
– Да-да, – отозвался я и подумал, что должен ей что-то сказать, но никак не могу вспомнить, что именно. Напряг извилины – и все-таки вспомнил. Я переложил трубку в другую руку. – Вот что! Давно собирался вам позвонить: кот вернулся.
Помолчав несколько секунд, Мальта спросила:
– Вернулся?
– Да. Ведь мы с вами, в общем-то, из-за него познакомились. Я и подумал, что надо вам об этом сказать.
– Когда же?
– Весной. И с тех пор он все время дома.
– Внешне он все такой же? Каких-нибудь изменений вы в нем не заметили?
Изменений?
– Вроде у него хвост стал немножко не такой… Я его гладил, когда он появился, и вдруг подумал, что хвост загнут сильнее, чем раньше. Хотя, может, просто показалось. Все-таки его почти целый год не было…
– А вы уверены, что это ваш кот?
– Естественно. Он давно у меня живет. Сложно перепутать.
– Хорошо, – сказала Мальта. – Но… вы извините меня, конечно, но настоящий хвост вашего кота здесь. Вот он.
С этими словами она положила трубку на стол и легким движением сбросила с себя плащ. Никакой одежды под ним и в самом деле не оказалось. Ее груди и треугольник волос на лобке напомнили мне Криту. Свою клеенчатую шляпу она снимать не стала. Мальта повернулась спиной и… Прямо над ягодицами у нее я увидел кошачий хвост. Гораздо больше, чем те, что бывают у обычных кошек, он соответствовал размерам обладательницы, зато по форме это была точная копия хвоста Макрели. Он так же резко загибался на кончике и куда больше походил на настоящий, чем у Макрели.
– Посмотрите получше. Вот настоящий хвост того кота, который пропал. А то, что у него сейчас, – подделка. Потом приделали. С виду одинаковые, но если приглядеться, сразу заметно, что это не то.
Я собрался потрогать хвост, протянул было руку, но она, вильнув им, ускользнула от меня и, голая, вспрыгнула на один из столиков. На мою схватившую воздух ладонь с потолка капнула кровь – такая же алая, как шляпа Мальты Кано.
– Окада-сан! Ребенка Криты назвали Корсикой, – изрекла она со стола, резко махнув хвостом.
– Корсикой?
– «Человек – не остров в океане…» Помнишь? Вот какой ребеночек! – раздался откуда-то голос черного пса Усикавы.
Ребенок Криты?
Я проснулся весь мокрый от пота.
* * *
Уже давно я не видел ничего подобного. Сон – яркий, как наяву, долгий и связный. И очень странный. Даже освободившись от него, я долго не мог унять громко колотившееся в груди сердце. Захотелось принять горячий душ, сменить пижаму. Шел второй час ночи, но сон как рукой сняло. Чтобы успокоиться, я отыскал в кухонном шкафчике бутылку бренди, стоявшую там с незапамятных времен, налил в стакан и выпил.
Потом направился в спальню посмотреть, нет ли там Макрели. Кот, свернувшись клубком, беззаботно дрых под одеялом. Откинув одеяло, я внимательно ощупал кошачий хвост, силясь вспомнить, как он загибался раньше. Макрель с недовольным видом потянулся и снова уснул. Теперь я уже не мог с уверенностью сказать, какой хвост был у него в те времена, когда его звали Нобору Ватая, – этот же самый или какой-то другой. Зато хвост, который продемонстрировала мне во сне Мальта Кано, точь-в-точь походил на тот, что был у кота по кличке Нобору Ватая. Цвет, форма… все то же. Эта картина до сих пор стояла у меня перед глазами.
«Ребенка Криты зовут Корсика», – сказала во сне Мальта Кано.
* * *
Весь следующий день я не отходил далеко от дома. С утра закупил продукты в супермаркете на станции, приготовил на кухне ленч. Покормил кота крупными свежими сардинами. Потом решил после долгого перерыва сходить в муниципальный бассейн. Народу в бассейне было мало – наверное, потому, что приближался Новый год. Из динамиков под потолком лились рождественские мелодии. Я не спеша отмерил на дорожке тысячу метров, но решил не увлекаться – заболела нога. К Рождеству бассейн украсили, развесив по стенам всякую мишуру.
Дома в почтовом ящике я обнаружил необычно толстое письмо и сразу понял, от кого оно. Не нужно было смотреть на адрес отправителя. Никто больше не способен изобразить на конверте кистью такие красивые иероглифы, кроме лейтенанта Мамия.
* * *
Лейтенант начал с извинений за долгое молчание и, как обычно, был необыкновенно вежлив и учтив, из-за чего мне сразу захотелось покаяться по всех грехах.
«Я все время собирался рассказать вам дальше свою историю, но разные дела мешали сесть за стол и взяться за перо. Так незаметно еще один год подошел к концу. Я все старею, один бог знает, когда меня настигнет смерть, поэтому больше откладывать это дело не могу. Боюсь, письмо получится длинное. Буду счастлив, если оно не слишком вас утомит.
Прошлым летом, доставив вам прощальный подарок от Хонды-сан, я долго рассказывал о том, что делал в Монголии, и теперь хотел бы продолжить свой рассказ. Позвольте поделиться с вами воспоминаниями. Вы спросите: почему в прошлом году я не рассказал все до конца? Этому есть несколько причин. Во-первых, тогда история получилась бы слишком длинной. Не знаю, помните вы или нет, Окада-сан, но у меня были неотложные дела и просто не хватило времени. И потом, тогда я был не готов к тому, чтобы сказать всю правду.
Однако, покинув ваш дом, я понял, что должен отбросить повседневные дела и честно открыть вам все до конца.
* * *
13 августа 1945 года в жестоком бою под Хайларом меня задело пулеметной очередью и, когда я лежал на земле, танк Т-34 гусеницей раздавил мне левую руку. Меня без сознания отправили в советский военный госпиталь в Чите, сделали операцию, в общем – спасли жизнь. Раньше я уже говорил о службе в топографической команде Генштаба в Синьцзине. Нам было предписано при вступлении Советского Союза в войну немедленно передислоцироваться в тыл. Но я тогда считал, что лучше умереть, и добился, чтобы меня перевели поближе к границе, в хайларский гарнизон. Полез на передовую, бросился на советский танк с миной в руках. Однако пророчество Хонды-сан на берегу Халхин-Гола сбылось – умереть легкой смертью мне было не суждено. Я лишился только левой руки, но не жизни. Все, кем я тогда командовал, скорее всего, погибли. Конечно, мы действовали по приказу, но совершенно без толку. Это было бессмысленное самоубийство. Что могли мы сделать своими игрушечными минами против этих махин – Т-34?
Русские расщедрились на мою операцию по одной-единственной причине – в бреду я пробормотал что-то по-русски. Об этом мне потом сказали. Я уже говорил, что знал азы русского языка. Служба в Синьцзине при штабе оставляла достаточно свободного времени, чтобы старательно его штудировать, и к концу войны я уже мог бегло говорить на нем. В Синьцзине жило много белогвардейцев; у меня были знакомые русские официантки, поэтому возможностей для языковой практики мы имели достаточно. Этим можно объяснить, почему русские слова выскочили у меня, когда я лежал без сознания.
