Воры не прятались.
Внизу зажегся свет, и послышались голоса.
– Здравствуй, хата бородата! Принимай своих гостей! – развязно продекламировала женщина-воровка.
Интонации показались Рысе отдаленно знакомыми, но она отмахнулась от этого первого впечатления.
– Иди, иди уж, давай без театральных эффектов, – велел мужчина.
Рыся с ужасом узнала голос мужа.
И тут же, поняв, что в мастерскую не воры проникли, а пришел ее законный владелец, находящийся в это время за границей (вот бред-то), догадалась она, откуда знает звуки женской речи.
Оттуда… Из давнего прошлого… С тех самых занятий, на которых присутствовал ее возлюбленный. Элеонора… Кустодиевский пышнотелый образ… Это была она.
Именно из-за Элеоноры не стала Рыся окликать Петра. Уж очень та была ей неприятна, уж очень умела любую фразу обыграть так, что мысленно хотелось отшатнуться, отвернуться и никогда больше не видеть ту, что так бесстыже выговаривает недобрые слова.
Сейчас Рыся оказалась слишком ошарашенной, чтобы задаваться вопросом, почему муж, недавно звонивший ей, не сообщил, что уже прилетел из-за границы. Пока, в эти первые мгновения, она понимала только, что если бы с ним пришла другая натурщица, Рыся бы обязательно обозначила свое присутствие. Ну, просто крикнула бы со своей верхотуры что-нибудь: «Эй, люди, привет! Какими судьбами?!» Или что-то наподобие этого. И взялся бы Петр делать наброски, а она бы им сварила кофейку… Поболтали бы, порадовались бы встрече… Но сейчас… Что-то не дало ей их окликнуть. Что-то, возникшее давным-давно… Какая-то стоящая между ней и Элеонорой злоба, непонятно откуда взявшаяся, но ощутимая вполне четко.
Вот, значит, как… Он, стало быть, встречается с Элеонорой. А она-то, Рыся, удивлялась про себя: столько лет прошло, а в картинах мужа фигурирует одна и та же модель. Неприятная баба, которая почему-то многих привлекает. Мысль эту Рыся никогда не озвучивала. Ведь если размышлять по-справедливому, именно в поисках натурщицы появился Петр тогда на курсах похудания. Так что если бы не эта толстуха, они бы не встретились. И в конце концов, это его дела. Нравится – пусть рисует, пишет. Единственная странность: они никогда друг другу не врали, где кто есть в данный момент. Какой в этом смысл?
Хм… они не врали? Ну, правильнее будет сказать, наверное, что она – да, не врала. А он…
Есть представления. Есть иллюзии. А есть – голые факты.
Сколько раз Рыся учила этому своих пациенток?
Сколько раз призывала взглянуть именно на факты. И делать честные выводы.
Ну, давай… Поднатужься… Делай свой честный вывод!
А если честный, то получается только один: Петр врал. И, судя по всему, врал давно, искусно, систематически.
Вот только зачем ему это надо? Это бы понять…
Между тем Петр установил нужный ему свет. Рысе стало видно все, как в театре, когда сцена освещена и зритель с верхнего яруса лицезреет каждую деталь постановки, сам скрываясь в тени.
Этой ночью единственному невольному зрителю было все слишком хорошо видно и слышно.
Петр кивнул на возвышение:
– Раздевайся, залезай.
Элеонора проворно сбросила с себя одежду. Она стояла, ни капельки не стыдясь своего огромного тела, поглаживая себя по животу, по бокам, по груди.
Зря она тогда отказалась худеть, подумала Рыся. Похоже, ее еще сильнее разнесло. Сколько ей сейчас годков будет? Она вроде лет на пять постарше… Стало быть, в районе сорока.
Не в меру упитанная женщина в самом расцвете лет… Почти легендарный Карлсон. Только без пропеллера. Зато с огромным запасом злобы.
– Ну что, Петруччо? Мне что? Стоять? Лежать? Ползти? Бежать? – лениво поинтересовалась Элеонора, качая бедрами.
– Стой пока. Вот так. Эту ногу на скамеечку поставь. Руку на колено. Вот! Оно!
Муж принялся за дело. Он делал эскиз, напевая. Никогда прежде не слышала Рыся эту песню, хотя и знала его привычку петь за работой что попало. Он и говорил как-то по-другому. Не с теми мягкими интонациями, как обычно. Сейчас он находился в совсем ином образе. Такой циничный, резковатый и хамоватый плейбой.
В Таврическом саду купил я дачу.
Была она без окон, без дверей.
И дали мне еще жену в придачу —
Красавицу Татьяну без ушей.
Одна нога была у ней короче,
Другая деревянная была.
А левый глаз фанерой заколочен,
На правый глаз не видела она.
Сидели мы у речки, у Вонючки,
Сидели о двенадцатом часу.
И прислонилася корявой рожей,
И пела, ковыряяся в носу.
А пела так, что выли все собаки,
И у соседей обвалился потолок.
И я хотел без шума и без драки
Поднять ее и стукнуть о пенек…
Смешная песня. Рыся расстроилась, что муж ей никогда не пел ничего подобного. А они ведь в детстве собирали всякие подобные глупости, веселившие их до невозможности. Как это песня про «красавицу Татьяну без ушей» прошла мимо них? И еще… Этот, другой, Петр нравился ей не меньше своего, привычного. Интересно, когда он притворяется? Сейчас или с ней, своей женой? Или всегда? Или никогда?
Еще ее по-детски кольнуло: про жену поет, что хочет «поднять ее и стукнуть о пенек». Это, конечно, всего-навсего песня такая, но мог бы при этой… другую какую-нибудь спеть.
Элеонора, словно подслушав размышления Рыси, нагло спросила:
– О своей поешь? О вобле глазастой?
– Это ты о ком?
– О жене твоей! О Регине Артемьевне, матери всех скорбящих жирнозадых и толстобрюхих… Ее хочешь?.. Об пенек?..
– Нет, – ответил Петр спокойно. Он был занят делом, беседа с обнаженной натурой его не особо трогала. – Об пенек – это о тебе…
– Ого! Так жена-красавица – это я?
– Ну, если ты Татьяна… Ты – ну-ка… давай теперь присядь вот так… И на вот, платок на одну грудь накинь… Ногу одну подогни… Откинься… О! Отлично!
Усевшись так, как требовалось Петру, голая баба решила почему-то продолжить разговор на тему песни:
– А она у тебя правда – без ушей. И без глаз. Неужели все эти годы ни о чем не догадалась?
– О чем она должна была догадываться все эти годы?
Голос мужа звучал уже не так, как минуту назад. Петр явно терял рабочее настроение. Элеонора его достала.
– «О чем она должна была догадываться все эти годы?» – передразнила его натурщица. – А то ты не знаешь, о чем. Вдруг мы все позабымши… О том, что со мной с первой начал сношаться. С первого дня на курсах этих долбаных. Повел меня сюда, оттрахал-отымел… Скажешь, она об этом знает?
Петр ничего не отвечал. Он ожесточенно работал.
