Шварценберг, главнокомандующий силами союзников, следовал советам, ранее дававшимся Моро и Бернадотом: «Мы разбиваемся нарочно, чтобы и Наполеон разделял свою армию, чтобы он не везде был сам».
Последовали новые военные успехи Наполеона. Парижские газеты, превознося одну победу императора, писали, что она тем славнее, что на каждого француза приходилось три интервента.
«Газеты редактируются без смысла, — гневается Наполеон в письме Савари. — Прилично ли в настоящий момент говорить, что у меня было мало войска, что я победил, внезапно нагрянув на неприятеля, что мы были один против трех? Нужно действительно, чтобы вы в Париже потеряли голову, чтобы говорить подобные вещи, когда я всюду говорю, что у меня 300 тысяч человек, когда неприятель этому верит и когда нужно говорить это до пресыщения. Я создал бюро для руководства газетами, что же оно не видит этих статей? Вы могли бы… знать, что здесь идет дело не о пустом тщеславии и что одно из первых правил войны заключается в том, чтобы преувеличивать, а не уменьшать свои силы. Но как заставить понять это поэтов, которые стараются польстить мне и национальному самолюбию вместо того, чтобы стремиться делать дело? Мне кажется… если бы вы отнеслись к этому с некоторым вниманием, то подобные статьи, которые суть не просто глупости, но губительные глупости, никогда не были бы напечатаны».
Наполеон-полководец почти никогда ничего не защищал — он только наступал! Не оборонял он и Париж. Нанеся врагу серию молниеносных ударов, он решил отрезать интервентам пути отступления. Действуя по им же установленным правилам, император сообщил об этом Марии-Луизе, ранее назначенной регентшей.
Депеша была перехвачена. Союзники двинулись на Париж Они знали об измене Талейрана и о том, что их ждут.
Город почти не был укреплен, а защищали его солдаты Мармона, Мортье
[318] и национальные гвардейцы, которыми командовал 60-летний маршал Монсей.
Парижане, зная о победах императора, верили в то, что город можно отстоять. Люди построили баррикады. Рабочие и ремесленники требовали оружия, чтобы сражаться на фортах.
Но были и другие настроения, о которых рассказывает Стендаль: «Многим взятие Парижа было желательно как интересное зрелище. Когда я с омерзением отозвался об этом, один из людей, рассуждавших подобным образом, весьма резонно сказал мне: “Париж, как столица, уже не отвечает потребностям Франции. В силу обычая, семьсот тысяч эгоистов, самых трусливых, самых безвольных людей, какие только существуют во Франции, оказываются представителями ее при всех великих потрясениях. Будьте уверены, боязнь лишиться своей мебели красного дерева всегда заставит их пойти на все подлости, которые им будут предложены. Они в этом не виноваты; мелочные притеснения угасили в их сердцах интерес ко всему, что не касается их личных дел. Столицей Франции должен стать укрепленный город, расположенный за Луарой, поблизости от Сомюра”».
Буржуа устремились к городским воротам поглазеть на события. Перед одним домом в Бельвиле стояла очередь. «Отсюда всего за два су можно будет увидеть сражение собственными глазами», — гласило объявление.
Ждали, что Наполеон вот-вот прибудет — должен же он защищать столицу, где остались его жена и сын! Как только вдали появлялся всадник на белом коне, часовые громко кричали: «Это он, он!»
Но то был не он. Защитники тем не менее не унывали, а оккупанты вовсе не были уверены в успехе. В этот момент решительнее других проявил себя русский царь Александр. Укрепив свой дух молитвой, он воскликнул: «На развалинах или в пышных палатах, но Европа должна ныне же ночевать в Париже!»
Остатки корпусов Мармона и Мортье были отброшены к черте города. Неужели это не сон и «варвары» достигли Монмартра? Да, и ими командует француз «Александр Федорович» Ланжерон! Это он захватит важные высоты, после чего Париж будет обречен на сдачу врагу.
«Защитники Парижа, — рассказывает Федор Глинка, — расположились следующим образом: справа занимали они Бельвиль, Менильмонтан, Бютшомон и Венсенский замок; их средина расположена была за каналом Уркским, имея за собою Монмартр, который весьма б был страшен, если б был укреплен; а левое крыло их простиралось до Нельи. Весь этот строй имел вид выгнутой дуги».
Монсей, герой Маренго и испанских походов, покрыл себя новой славой. Он расположил своих вооруженных граждан на высотах Бельвиля и Шомона и помогал Мармону и Мортье отбивать атаки большой армии.
Во всем блеске проявила себя Политехническая школа. Это славное учебное заведение, основанное в 1794 году, готовило кадры артиллерийских офицеров и инженеров путей сообщения. Император не любил школу как очаг «идеологии», — но какое это теперь имеет значение? Студенты вооружились и защищали столицу своей родины.
Федор Глинка отдает им должное: «Ученики Политехнической школы, не имевшие еще, по молодости лет, довольно сил управлять оружием, с большою храбростью защищали мост в Шарантоне».
Здесь сражался стар и млад: «Когда русские входили в Бельвиль, один шестидесятилетний старик до тех пор стрелял и бросался на гренадер с ножом, не приемля пощады, покуда не упал мертв к ногам их. На другой день пришло на то место большое семейство оплакать и похоронить убитого».
У заставы Клиши разгорелся кровавый и неравный бой. Может быть, это «новое Маренго» и император вдруг ударит в тыл иноземным армиям?
Но кудесник не являлся, и рушились последние надежды. Мармон подписал капитуляцию города.
«Я совершенно здоров; третьего дня происходила замечательная битва при Пантене и на Монмартре; я видел, как взяли эту гору, — пишет Стендаль сестре Полине 1 апреля 1814 года. — Все вели себя хорошо, ни малейшего беспорядка. Маршалы творили чудеса…»
А там, где был вождь, сотни тысяч крестьян требовали дать им оружие и даже привели императору две тысячи пленных. Партизаны перерезали вражеские коммуникации, перехватывали курьеров, истребляли отставших солдат противника.
Наполеон отказался от стихийной помощи. Он развернул армию, а сам помчался к столице с небольшой свитой. Император знал, что Мария-Луиза покинула Париж. Напрасно офицеры Национальной гвардии умоляли ее остаться, — она поддалась на уговоры Талейрана и Жозефа Бонапарта.
«В продолжение всего дня 30 марта, пока шел бой, на бульварах царило чрезвычайное оживление, — рассказывает Стендаль. — 31-го, около девяти часов утра, там уже толпились люди, как в те дни, когда хорошая погода привлекает множество гуляющих. То и дело слышались остроты по адресу короля Жозефа и графа Реньо
[319]. Проехала кучка всадников, надевших белые кокарды и махавших белыми платками. Они кричали: “Да здравствует король!” “Какой король?” — спросил кто-то возле меня. О Бурбонах думали не больше, чем о Карле Великом. В этой кучке, которую я как сейчас вижу перед собой, было человек двадцать.
