— Вот весь твой майорат, — скажет он.
Вступив во владение недвижимостью, Анри Бейль узнает о том, что ему придется оплатить множество долгов и огромные налоги. Отец предупредил сына:
— Я буду жить в этом доме на твой счет — и очень долго буду жить.
Анри отдаст свои накопления в уплату долга. Позже он назовет отца «ублюдком» и скажет: «…мой отец, ставший “ультра”, разоряется и умирает, кажется, в 1819 году…»
А вот как он описал ранние чувства к матери: «Свою мать я хотел покрывать поцелуями, и чтобы мы были при этом раздеты. Она страстно любила меня и часто обнимала, а я возвращал ей поцелуи с таким пылом, что часто она вынуждена была удаляться. Я ненавидел отца, когда он приходил и прерывал наши поцелуи. Я постоянно хотел целовать ей грудь. Прошу не забывать, что она умерла от родов, когда мне не было еще полных семи лет».
Человек гуманитарного склада ума, Анри Бейль настойчиво изучал математику, которая казалась ему наукой самой объективной и наименее «лицемерной»: «Если “минус на минус дает плюс” причиняло мне столько огорчений, то можно представить себе, какое отчаяние овладело моей душой, когда я принялся за “Статику” Луи Монжа, брата знаменитого Монжа, который должен был приехать, чтобы экзаменовать желающих поступить в Политехническую школу».
Именно этот Луи Монж — а не брат его Гаспар, как обычно думают, — постоянно преподавал в Парижской военной школе, где его учеником был Наполеон.
«В начале геометрии говорится: “Параллельными называются две линии, которые при продолжении их до бесконечности никогда не пересекаются”, — продолжает Стендаль свою «Жизнь Анри Брюлара». — А в самом начале своей “Статики” этот замечательный глупец Луи Монж написал приблизительно следующее: “Две параллельные линии можно рассматривать, как такие, которые при продолжении их до бесконечности пересекаются”.
Стендаль, похоже, не изучал геометрию Лобачевского!
«Моей навязчивой мыслью по приезде в Париж, мыслью, к которой я возвращался четыре или пять раз в день, выходя из дому в сумерки, в час, располагающий к мечтательности, было: красивая женщина, парижанка… падает из опрокинувшегося экипажа или подвергается какой-нибудь большой опасности, от которой я ее спасаю, и, начав таким образом знакомство, становлюсь затем ее любовником. Мои рассуждения были рассуждениями охотника.
Я так пылко буду любить ее, что должен ее найти!
Это безумие, в котором я никогда никому не признавался, продолжалось, может быть, лет шесть. Меня слегка излечила от него лишь сухость придворных дам в Брауншвейге, в обществе которых я дебютировал в ноябре 1806 года».
«Большую тоску вызывала у меня грязь Парижа, отсутствие гор, вид такого множества занятых людей, быстро проезжавших мимо меня в красивых экипажах с таким видом, как будто им нечего было делать».
«Парижская кухня не нравилась мне почти так же, как и отсутствие гор…»
Анри обедал у своих родственников Дарю и испытывал настоящие муки: «Вежливые, церемонные манеры, с тщательным соблюдением всех правил приличия, манеры, которых у меня нет еще и теперь, заставляли меня цепенеть и погружаться в молчание. А когда к этому еще присоединяются религиозные нотки и декламация о великих моральных принципах, я совсем погибаю».
«Счастье мое заключается в том, чтобы ничем не управлять; я был бы очень несчастен, если бы у меня было 100 тысяч франков дохода в землях и домах. Я тотчас же продал бы все или, по крайней мере, три четверти, хотя бы в убыток, чтобы купить ренту. Счастье для меня — это никем не управлять и не быть управляемым…»
Прошло десять лет после первого приезда в Париж Анри Бейль теперь при хорошей должности и участвует в работе Государственного совета. Но где та красивая женщина-парижанка, о которой он мечтал? Его вдруг привлекает госпожа Беньо, «синий чулок», по отзывам, вовсе не симпатичная внешне. Но она умна, у нее тонкий вкус. Бейль наслаждается времяпровождением в ее салоне.
Минует и эта передышка между войнами, «великими, но бесполезными». 23 июля 1812 года Анри Бейль получил аудиенцию у императрицы Марии-Луизы. В его портфеле лежат министерские доклады и сотня писем для армии. Сестра Полина зашивает ему в пояс тужурки золотые луидоры — столько, сколько поместилось.
В день отъезда он пишет ей прощальное письмо:
«Сен-Клу, 23 июля 1812 года.
Случай, дорогой друг мой, представляет мне отличный повод к переписке. Сегодня в семь часов вечера я отправляюсь на берег Двины. Я явился сюда получить приказание ее величества императрицы. Государыня меня удостоила беседой, в которой расспрашивала о пути, каким я намерен следовать, о продолжительности путешествия и пр. Выйдя от ее величества, я отправился к его высочеству королю Римскому. Но он спал, и графиня де Монтескью
[288] только что сказала мне, что его невозможно видеть раньше трех часов. Мне придется таким образом ждать часов около двух. Это не особенно удобно в парадной форме и кружевах. К счастью, мне пришло на ум, что мое звание инспектора даст мне, может быть, некоторый вес во дворце; я отрекомендовался, и мне открыли комнатку, никем не занимаемую теперь.
Как зелено и как спокойно прекрасное Сен-Клу!
Вот мой маршрут до Вильны: я поеду очень быстро, до Кенигсберга нарочный курьер поедет впереди меня. Но там милые последствия грабежа начинают давать себя знать. Около Ковно они чувствуются вдвое более. Говорят, что в тех местах на пятидесяти милях расстояния не встретишь живого существа. (Думаю, что все это очень преувеличено, это парижские слухи, а этим сказано все относительно их нелепости.) Князь-канцлер пожелал мне вчера быть счастливее одного из моих товарищей, ехавшего от Парижа до Вильны двадцать восемь дней. Особенно трудно продвигаться в этих разграбленных пустынях да еще в злосчастной маленькой венской колясочке, загруженной множеством разных посылок, — все, кто только мог, надавал их мне для передачи».
«Мы — французские офицеры!»
Наполеон «врезался в Европу, как дикий кабан в свекловичное поле», говорит один из героев Мориса Монтегю. «Карьера этого авантюриста — это звонкая пощечина старым предрассудкам. И потом, что там ни говори, но ведь он, бесспорно, — продукт революции; он — чадо республики, и ваши войска в своем шествии по Европе являются носителями идеи свободы. Лучшим доказательством этому служит то, что другие нации не испытывают к вам ненависти, тогда как короли, императоры и наследные принцы составили тесную лигу в своей затаенной вражде против вас, бунтовщиков, какими они считают вас и этого великого мятежника…»
Император усиливал армию солдатами союзнических и покоренных стран. Это были ненадежные друзья, которые в суматохе боя могли и пальнуть в спину начальникам — французским офицерам.
