Английской оперы и совсем нет. Есть оперетка – но не задорная, дразнящая, радостная, а какая-то добродетельная, тощая, наглухо застегнутая. Гениальнейшая из них – «Гейша», только не та, какую вы знаете в вольном русском переводе, а благонравная и прилизанная. Пьесы, которые у нас имели бы громадный успех – пьесы О. Уайльда, Бернарда Шоу (Shaw), Пинеро, – здесь проваливаются зауряд, и никакой антрепренер не примет вашей пьесы, если в ней нет американской тетушки с наследством, добродетельного героя в чистом воротничке, адского злодея, у которого в каждом кармане по револьверу, и т. д. Заграничных влияний нет никаких; и в то время, как Чехов, Гауптман, Метерлинк волнуют Европу новыми переливами жизни, – здесь задачи драматургии сводятся к воспроизведению на сцене столкновения поездов, наводнения, войны и т. д.
Если к этому прибавить театральную цензуру, о моральном горизонте которой можно судить хотя бы по тому, что она запретила представление «Призраков» Ибсена и «Монну Ванну» Метерлинка, то читателю будет понятно, почему положение английской драмы стало предметом таких бурных споров в лучших кругах английского общества. <…>
В последней книжке «Review of Reviews» есть статья Стэда о театре. Этот журналист достиг 55-летнего возраста и ни разу не был в Мельпоменовом храме. Почему? А вот послушайте:
«Половина наилучших пьес вращается на прелюбодеянии или на борьбе с ним. Глупо предполагать, что такой вопрос – наиболее изо всех возбуждающий, может быть обсуждаем со всею свободою и силой выражения, какую ему придает соединенный гений автора и актера, – и не развратить зрителей, в чьих жилах кипит горячая кровь юности».
«Для воспламенения чувств – зрелище страстной любви к прекрасной женщине представляет собою лучшее средство, – а я искренно сознаюсь, что я обязан своей нравственностью традициям пуританского воспитания».
Дальше автор требует общественного вмешательства в частную жизнь актрис, дабы и здесь искоренить «соблазн», – но мы остановимся только на предыдущих строках. То, что их написал «наименее английский» изо всех журналистов, человек, которого англичане называют «слишком континентальным», – говорит только, что другой британский литератор написал бы еще более чопорную, еще более ханжескую статью.
Таким образом, «традиции пуританского воспитания» оторвали британцев от ощущения главной трагедии бытия – трагедии любви.
Трагедия мысли – фаустовская трагедия – также чужда стране эмпиризма. Трагедия воли не может быть сознаваема там, где идеалы сытости, пищеварения и довольства почти достигнуты теми, кто доселе заведовал общественной сценой – средним сословием.
Словом, «трагическое» уничтожилось в стране Шекспира. Жизнь перестала восприниматься как борьба идеала и действительности, – слишком уж ее захлестнула волна самодовольства, комфорта и мелочной практичности, принесенных правящим классом.
И самая эта идея – о производстве гения благодаря денежному вкладу – еще строже осуждает страну на полное духовное бесплодие.
Покинув приходно-расходную книгу в 7 часов вечера, средний англичанин ищет развлечения в театре. Не мыслей – для мыслей есть у него парламент; не поэзии – поэзия не годится для отдыха; не поучений – разве он не бывает в церкви? не какого-нибудь нового жизнеощущения – разве он француз или мальчишка! – нет, ему нужно только что-нибудь полегче, поудобнее. Если бы ему на сцене изобразить «Вишневый сад» – он пошел бы в кассу и потребовал бы свои деньги обратно. Реформы в искусстве? – Нет, это слишком некомфортабельно. Декорацию мнений – сколько хочешь, но добродетельного героя, американскую тетушку и сочетания законным браком в пятом акте оставляй в неприкосновенности: этого требует и пищеварение, и «традиции пуританского воспитания»…
II
Наметивши социальные причины упадка английской драмы, перехожу к советам об ее поднятии со стороны компетентных лиц.
Б. Бьернсон, вечный защитник установленных учреждений, старающийся покорить им человека, высказывается в пользу государственного покровительства театру. <…>
Почти все остальные мнения радикально противоположного характера.
Молодой критик Честертон пишет:
«Единственное, по-моему, средство для обновления драмы таково: все мы должны выкрасить себе лица и выйти актерствовать на улицу. Нынче принято думать, что часовой механизм комитетов может выправить нашу военную организацию, церковную, театральную, – а мы в это время можем почитывать спортивные газеты. Но военное дело может быть исправлено только воинственным народом, церковное – религиозным, а дело театра – народом театральным. Бесполезно требовать от человека, чтобы он сеял зерна истинной драмы, если он никогда не чувствовал ничего драматического, если у него никогда не было потребности надеть маску и громко плакать. Драма должна выйти из народа, как и все прочее».
Несмотря на шутовскую форму этого ответа, в нем кроется здоровая мысль о независимости культурных явлений от преднамеренных воздействий человека.
Известный романист Холл Кейн высказывается в том же смысле:
– Я не думаю, чтобы существовали какие-нибудь внешние средства для поднятия драматического искусства, толчок, по-моему, может быть дан только изнутри. Только новый дух и новый гений может одарить драму новой жизнью. <…>
Директор театральной школы Крэйг говорит об этом выразительнее других:
– Было бы всего лучше – дешевле для государства и благодетельнее для нации, – если бы государство оставило театральное дело в покое. Искусство – непосильная вещь для государства. <…>
33
УАЙТЧЕПЕЛЬ
(От нашего лондонского корреспондента)
Сказал я как-то м-ру Вайду, своему соседу по пансиону:
– Поедемте в Уайтчепель – посмотреть.
Он испуганно замигал глазами, отказался и шепотом посоветовал мне оставить дома кошелек и взять в дорогу палку. Я совету его нисколько не подивился, ибо только накануне усмотрел в «Century Encyclopedia» Смита такое странное изречение:
– Уайтчепель Часть Восточного Лондона, заселенная беднейшими классами – и преступниками (inhabited by the poorer classes and by criminals).
Пробираясь кривыми улицами рабочих кварталов – где, несмотря на жару, все закупорено, заперто, завешано, и только веселые окна кабаков нарушают общее впечатление кладбища, – достиг я необходимой мне конки, взобрался на ее вышку, и здесь уже ждали меня ощущения чего-то своеобразного, не лондонского, не английского: конка была необычайно грязна, долго останавливалась на перекрестках, и за билет взяли у меня 1½ пенса, а это совсем не в лондонских порядках, ибо даже для самого бедного лондонца пенни представляется такой мелкой монетой, что в обычном обиходе английской жизни расчет в полпенса показался бы нищенски скрупулезным…
Через час я был в Уайтчепеле. Казалось, не час, а целые тысячелетия отделили меня от центрального Лондона. И в центральном есть нищета, но там она прикрытая, молчаливая, затаившаяся. Она залегла где-то по темным углам и боится стоном прорвать веселую суету краснощеких, уверенных, широкоплечих людей, которые так хорошо умеют работать, любить себя и смеяться.
