Ева стоит, не двигаясь, и смотрит на рисунок, пока снизу вновь не раздается голос Дженнифер, зовущей ее. Она идет к дочери.
* * *
И вот так это заканчивается.
Женщина стоит возле панорамного окна, из которого открывается вид на неспокойное море у побережья Корнуолла. Бледно-серые облака пробегают по бескрайнему небу.
— Итак, вы познакомились в Нью-Йорке в 1963-м, — говорит журналистка. Ее зовут Эми Стэнхоуп (так написано на визитке, которую она вручила Еве), и ей не больше тридцати. Сейчас журналистка сидит на диване и держит в руке чашку с чаем, приготовленным Евой. — Вам тогда, — Эми Стэнхоуп заглядывает в свой блокнот, — было двадцать четыре, но вы сошлись, только когда вам обоим было уже за семьдесят?
Ева неохотно отвлекается от вида за окном.
— Пожалуйста, не пишите «сошлись». Мы же все-таки не подростки.
— Простите.
Эми слегка побаивается этой худощавой женщины со строгими манерами, забранными назад седыми волосами и проницательными карими глазами. Она читала только одну книгу Евы Эделстайн — «Обращаться осторожно» — ее исповедь о том, как она ухаживала за своим вторым мужем Тедом Симпсоном. Женщину, решившуюся на такое во второй раз в жизни и в отношении человека, которого полюбила, уже будучи очень немолодой, Эми представляла себе иначе. Мягкосердечной старушкой, готовой к самопожертвованию.
— Но вы… сблизились именно тогда, когда ему был поставлен диагноз — полтора года назад?
Ева кивает. Каким-то образом, увидев Джима на похоронах Антона, она поняла, что произойдет дальше. Она видела, как Джим борется с собой, и ей хотелось сказать ему: «Не думай ни о чем. Ты же знаешь, это наш последний шанс, и действовать надо быстро». И она просто предложила встретиться. Это произошло спустя несколько дней: Джим оказался в Лондоне по пути из Эдинбурга домой. Он предложил выпить вместе чаю в «Уоллес Коллекшн». Ева разнервничалась — долго не могла решить, что надеть, в конце концов остановилась на темно-зеленом платье, купленном в Риме прошлой зимой. Когда она увидела Джима Тейлора за столиком в кафе, одетого в долгополое черное пальто, то успокоилась. Но вот он поднял голову при ее появлении, и Еве показалось: сердце сейчас выпрыгнет из груди.
Они провели вместе остаток дня; назавтра встретились за обедом, а потом Ева пошла провожать Джима на Паддингтонский вокзал, откуда отправлялся поезд до Сент-Айвз. Когда они стояли на перроне, Джим рассказал Еве то, чем немногим ранее поделился со своим сыном. Сказал, что поймет, если она больше не захочет его видеть — это слишком тяжело, он понимает. Посреди вокзального шума и гама Ева протянула руку и дотронулась до его щеки: «Нет тут ничего тяжелого, Джим. Ничего».
* * *
Эми вновь задает вопрос:
— И вы переехали сюда спустя несколько месяцев?
— Да. Через полтора месяца после того, как мы встретились вновь.
Эми улыбается. — Романтично.
— Некоторые назовут это безрассудством. Но нам так не кажется.
Она помнит свой первый приезд в Сент-Айвз. Он ждал ее на перроне, и, увидев его, Ева испытала такое живительное волнение, будто вновь стала двадцатилетней девушкой. Они ехали мимо сельских домов с деревянными крышами и подснежников, кивавших им с обочин; был февраль, и пейзаж, наполненный бело-голубым мерцанием, напоминал картины импрессионистов. По просьбе Евы Джим опустил стекла, и она наслаждалась холодным ветром, пахнущим морем. Когда они подъехали к дому, Джим сказал:
— Не могу тебе передать, как я рад твоему приезду. Ты ведь останешься на какое-то время? Сколько захочешь.
И Ева осталась: убедила Сару и Стюарта поселиться в ее лондонском доме, а виллу в Италии сдала. (Она хотела отвезти туда Джима отдохнуть под солнцем, но он уже слабел, и единственным его желанием было находиться в своем доме в любимом Корнуолле.) Ева писала или гуляла в саду; когда Джиму становилось получше, он заставлял себя дойти до мастерской и рисовал.
— Если Матисс мог, лежа в постели, вырезать из бумаги шедевры, — говорил он, — значит, я, по крайней мере, должен попробовать взять в руки кисть.
Когда его самочувствие ухудшалось, они сидели вдвоем на диване в гостиной, слушали радио или смотрели старые фильмы. Джим при этом часто засыпал — он стал легко уставать — и прислонялся к плечу Евы. Однажды проснулся посреди фильма с участием Дэвида — Ева не видела эту картину давным-давно и сейчас смотрела с интересом, будто документальное кино о своем прошлом, — и спросил:
— Это Дэвид Кац?
Ева ответила утвердительно, и Джим издал звук, напоминавший одновременно кашель и вздох.
— Я возненавидел его, когда мы познакомились. За то, что он нашел тебя раньше, чем я. Но это ведь наша жизнь. Просто хочется, чтобы ее оставалось побольше.
Сейчас на этом диване сидит Эми Стэнхоуп. «У нас было так мало времени», — думает Ева, и комок встает у нее в горле. Чтобы отвлечься, предлагает Эми еще чаю. Та благодарит и соглашается, хотя ее чашка наполовину полна.
На кухне она все время видит перед собой Джима: вот он помешивает соус «болоньезе» на плите, наливает кофе, обнимает ее, стоящую у кухонного стола и нарезающую овощи для супа. «У нас была хорошая любовь», — мысленно говорит Ева Джиму. Не подростковая увлеченность и не устоявшийся брак людей среднего возраста, обремененных детьми, работой и повседневным бытом; а новые, чистые отношения, связывающие людей, которые никому и ничего не должны. Если дети задавались вопросами по этому поводу (а они задавались), им пришлось просто принять положение дел таким, каким оно было. Джим и Ева договорились: их любовь не должна отменять всего того, что было у них прежде; и пустым рассуждениям о том, как могла бы сложиться жизнь, они тоже предаваться не станут.
В прошлом году на пасхальные каникулы приезжала Сара со Стюартом и Пьером; они сидели все вместе на террасе, ужинали и наблюдали за солнцем, садящимся в бухту Сент-Айвз. Джим закончил последний курс химиотерапии; он выглядел изможденным и больным, но одновременно спокойным и счастливым, обсуждал с Сарой и Стюартом их работу в Лондоне, а с Пьером — его занятия музыкой. Ева зашла на кухню поставить чайник и застала там Сару, которая мыла посуду. Дочь обняла ее и тихо сказала:
— Теперь я понимаю, мам. Теперь я понимаю, почему ты его любишь. Мне так стыдно, что я устроила скандал.
Ева благодарно обнимает дочь в ответ.
— Тебе не из-за чего переживать, дорогая.
Спустя несколько месяцев — наступил июль, погода стояла теплая, море окрасилось в темно-бирюзовые тона, а скалы пожелтели от подмаренников — Джима положили в больницу в Труро. Ева позвонила Дилану в Эдинбург и посоветовала приехать как можно быстрее. К сентябрю Джим начал угасать. Хоспис был так похож на тот, в котором Тед прожил свои последние несколько недель, что на входе у Евы подкосились ноги; медсестра поспешила к ней на помощь.
— Я боюсь, это будет для тебя слишком тяжело, — произнес Джим в тот день на Паддингтонском вокзале. И он не ошибся. Она знала, как будет, но сделала выбор. Стоя через несколько недель в крематории и думая о том, что значил Джим для своих родных и для нее самой, Ева не сомневалась: доведись ей выбирать опять, она поступила бы так же.
