— Это не имеет значения, — сказал воображаемый Джим и прижал ее к себе. — Ничто не имеет значения, Ева, если мы вместе.
Пока все это лишь мечты, но Ева знает, что они еще могут сбыться. Настоящий Джим, который стоит сейчас рядом и рассматривает высокий свод собора (как же хочется прикоснуться к его лицу и дотянуться губами до его губ), способен на такие слова. Именно поэтому в то утро, когда колледж вокруг нее начал просыпаться, она решила не давать ему шанса, не допустить, чтобы любимый человек — с его талантом, с его огромными планами, и без того уже сражающийся с болезнью матери, — поневоле очутился в ловушке, став отцом чужого ребенка. Джим скажет, что ему это по силам, и он действительно справится. Но она не позволит ему принести такую жертву.
Несколько дней назад они с Пенелопой сидели в обнимку в Евиной комнате, и даже лучшая подруга не пыталась отговорить Еву.
— А если Дэвид откажется? — спросила Пенелопа. — Что мы тогда будем делать?
Как же Ева была благодарна ей за это «мы».
— Он согласится, Пен. А если откажется, я что-нибудь придумаю.
— Мы что-нибудь придумаем, — поправила ее Пенелопа, и Ева не стала с ней спорить, хотя знала, что эту ношу предстоит нести ей и Дэвиду, и никто им тут не помощник. Ни Пенелопа, ни родители Евы. Она верила, что Мириам и Якоб все поймут, да и как иначе, учитывая их собственную историю? И все-таки мысль о том, что придется оставить университет, вернуться в Хайгейт и вновь оказаться в своей старой комнате, беременной и одинокой, была непереносима.
В дневнике она записала: «Я выбрала Джима и не могу его оставить. Но решения теперь принимаю не только я».
Джим, стоя посреди собора, продолжает говорить: — Монахи построили новые колонны после того, как однажды ночью старые рухнули. Скорее всего, произошло землетрясение. Так они хотели показать, что не отступят перед стихией.
Ева кивает. Она не знает, что ответить, как передать растущее в груди чувство: любви, но вместе с тем и печали по всем, кто ушел. По отцу Джима, лежащему в неестественной позе у подножия лестницы; по Евиным бабушкам и дедушкам с обеих сторон, по всем ее теткам и дядьям, двоюродным братьям и сестрам. Их загоняли в эшелоны, как скот, а они мучились от жажды и темноты, ничего не понимали, только догадывались, куда направляются, и страшились этого, но все еще надеялись. Они наверняка надеялись до последнего момента, когда становилось ясно, что сделать уже ничего нельзя.
Джим как будто догадывается, о чем она думает, и сжимает ее руку.
— Давай зажжем свечу.
У западного входа виднеется подставка, на ней мерцает с десяток огоньков. Ниже — коробка с прорезью для денег, рядом — свечи. Ева достает из кошелька несколько монет, бросает их в прорезь, берет свечи в память обо всех бабушках и дедушках, зажигает их и опускает на металлическое дно подставки. Джим берет только одну — в память о своем отце; они, держась за руки, смотрят, как разгорается пламя, и Ева опять ощущает загрубевшие от работы пальцы Джима. Ей хочется плакать, но слезы не могут передать все, что она чувствует сейчас — близость к нему, воспоминания, надежду, предчувствие расставания.
Они съедают жидкий овощной суп в трапезной собора и медленно бредут через город. Солнце заходит, ветер ерошит волосы; теплое нутро автобуса становится спасением. Ева снимает туфли и ставит ноги на радиатор под сиденьем. Она не собирается спать, но почти сразу роняет голову на плечо Джиму. Тот будит ее уже в Кембридже.
— Мы приехали, Ева. Ты проспала всю дорогу.
Только сейчас Ева сообщает Джиму, что она, к сожалению, не сможет провести с ним вечер, ей надо кое-что сделать. Джим протестует: ведь послезавтра они разъедутся и не увидятся долгих четыре недели. Ева говорит: «Да, все верно, мне очень жаль, но…» Подается вперед, целует его и заставляет себя уйти, не оборачиваясь, хотя Джим несколько раз окликает ее, но ничего больше она сделать не может.
Она идет до Кингс-Парейд, не замедляя шаг. Высокие башни на входе в Королевский колледж отбрасывают длинные прямоугольные тени на брусчатку мостовой. Ева останавливается возле фонарного столба, не обращая внимания на любопытные взгляды парней в черных мантиях, которые спешат на ужин в честь окончания семестра. Она пропустит такой же ужин в Ньюнхэме, но ей все равно. Ева не может себе представить, что еще когда-нибудь в жизни проголодается.
Привратник смотрит на Еву с нескрываемым неодобрением.
— Начинается торжественный ужин, мисс. И мистер Кац должен на нем присутствовать.
— Пожалуйста, — повторяет она, — мне нужно срочно с ним поговорить.
Дэвид появляется через несколько минут.
— Ева, что случилось? — спрашивает он тревожным шепотом. — Ужин вот-вот начнется.
Затем всматривается в ее лицо и смягчает тон. Ева вспоминает, как Дэвид выглядел, когда она сообщила, что между ними все кончено, как он словно уменьшился от этих слов.
— Но я выбрал тебя, — сказал он тогда, и все, что она могла произнести в ответ:
— Прости.
Сейчас Дэвид снимает мантию и вешает ее на руку.
— Ладно. Пошли. Съедим что-нибудь в «Орле».
Позднее, когда они все обсудят и спланируют, Ева вернется к себе в Ньюнхэм и напишет письмо. Затем сядет на велосипед и поедет по темным улицам в Клэр, где попросит привратника — он как раз смотрит телевизор и улыбается, глядя сначала в экран, а потом на Еву — принять письмо для Джима Тейлора.
Затем Ева быстро уйдет, не оборачиваясь, чтобы случайно не увидеть его. Не желая оглядываться на все то, что могло бы произойти.
Версия первая
Дом
Лондон, август 1960
Когда Ева и Джим возвращаются из свадебного путешествия, Якоб и Мириам Эделстайн устраивают прием в саду.
Стоит самый теплый летний вечер, какой только можно представить в Англии: последние лучи солнца бродят по террасе, воздух неподвижен и напоен ароматами жимолости и сырой земли. Джим потягивает виски с содовой; мысли разбегаются, его клонит в сон, голова словно ватой набита, но ему хорошо, и рядом Ева, которую он держит за руку. Она улыбается, загар ей к лицу. Джиму кажется, что от ее кожи до сих пор исходит тепло острова, где на подметенной ветрами веранде они завтракали дыней и йогуртом, а вечерами пили греческое вино в бухте.
— Что ж, — говорит Мириам, — придется вас еще раз отправить в Грецию. Вы оба выглядите отлично.
Она сидит слева от Евы, летнее платье не скрывает ее стройных ног. Нет сомнений в том, что они мать и дочь: обе маленькие и подвижные, как птицы — похожи даже голоса, низкие, напоминающие звук флейты, хотя у Мириам до сих пор временами прорывается жесткий австрийский акцент. Как ни странно, ее певучий голос — она училась в Венской консерватории, когда забеременела Евой, — на октаву выше, чем у дочери: ярко выраженное сопрано, чистое, как выбеленная временем кость.
