— Ева.
Джим делает шаг вперед, берет ее руки в свои, одетые в перчатки.
— Мне так жаль.
Она кивает:
— Я знаю. Спасибо.
Ведущая церемонии деликатно приглашает всех пройти внутрь; в дверях кто-то берет ладонь Евы. Это Карл. Он самостоятельно приехал в крематорий и не подходил к Еве, пока та принимала соболезнования, позволив ей, как всегда, не чувствовать себя скованной. Она благодарна ему за то, что он пришел и стоит рядом с ней, высокий, стройный и надежный, словно парусный корабль.
— Я рада, что ты здесь, — шепчет Ева.
— Я тоже.
Церемония прощания — с этим потом согласятся все — получилась красивой. Флорист расположил три больших букета лилий и ирисов у изголовья гроба. Ян Либниц читает кадиш красивым звучным баритоном. Прощальное слово выглядит в меру неформальным и торжественным одновременно; ведущая церемонии ни разу не запинается. Слезы душат Ханну во время чтения стихов, но она собирается с силами и продолжает. Помещение наполняет звук скрипки Якоба — парящий, протяжный, исполненный печали, — и за гробом медленно закрываются шторы.
Поминки проходят в доме Антона и Теа в Пимлико, где официанты ставят на столы жареных цыплят и картофельный салат, а также норвежские блюда — тефтели и запеченного лосося. Официанты бесшумно снуют из комнаты в комнату, предлагая напитки. Ева берет с подноса бокал с белым вином и вспоминает, сколько раз поднимала тост за здоровье своего брата, и вечеринку в честь его шестидесятилетия. Это было больше десяти лет назад, тогда Антон и Ева предусмотрительно посадили рядом с ней Карла Фриденберга.
Карл, не прилагая к тому видимых усилий, стал частью жизни Евы так быстро и легко, что это удивило их обоих. Они вместе выпили кофе, потом сходили на концерт, в субботу днем посетили Тейт Модерн, после чего пошли выпить и поужинать; спустя несколько дней Ева позвала Карла на ужин к себе в Уимблдон и оставила ночевать. На выходные он повез ее кататься под парусом на побережье возле Коувза. Она предложила ему вместе встретить Рождество; он пригласил отметить свой день рождения в Гилдфорде вместе с дочерью Дианой — добродушной женщиной с простонародным выговором, к которой Ева сразу прониклась симпатией, — и внучкой Холли. На следующий год в начале декабря Карл преподнес ей неожиданный подарок — поездку в Австрию, три дня в Вене в хорошей гостинице. Они спасались от холода в отделанных деревом кафе, ели «захер» (вкусный, но не сравнить с тортом Мириам) и пили кофе с молоком. Нашли квартиру, в которой родилась Мириам. Та находилась в высоком неприметном здании — на первом этаже теперь работал обувной магазин; и постояли на перроне, где Мириам прощалась со своей матерью и братом, не подозревая, что больше не увидит их никогда. Там Ева расплакалась, и Карл, совершенно растерявшись, обнимал ее до тех пор, пока слез больше не осталось.
Карл — человек очень умный и тонкий; печаль, которую Ева почувствовала в нем при первой встрече, отступила под воздействием времени и появившейся в его жизни новой любви. Ева не может удержаться от сравнения Карла с Джимом: безмятежность и уверенность одного и вечное смятение другого. Когда-то эта черта характера Джима ей нравилась, как нравилось в нем все. Казалось, это непреходящее беспокойство является естественным продолжением его потребности творить, придавая окружающему миру понятную форму. Возможно, так оно и было: и сложись все иначе, это чувство побудило бы Джима стать большим художником — что произошло с его отцом.
Ева не радовалась, что, уйдя от нее к Белле, Джим не нашел искомого — нового стимула к творчеству, любви или жизни. Ее гнев давно отступил. Джим был и навсегда останется частью ее мира. Размышляя об этом, Ева вспоминает песню Пола Саймона, которую в начале восьмидесятых могла слушать бесконечно: «Два тела, сплетенные в одно, уже не разделишь обратно».
Ева по-прежнему верит в правдивость этих строк, хотя теперь они с Джимом не более чем бывшие любовники, родители и бабушка с дедушкой: миновав бурные воды, они причалили в тихой гавани старости. Юноша, который остановился тогда в Кембридже на дороге, чтобы помочь ей, превратился в исхудавшего, бледного человека, почти старика. А та девушка скрыта теперь под седеющими волосами и увядающей кожей, под всем тем, что неумолимо несет с собой время.
Когда Ева выходит в сад покурить (ее неспособность побороть эту привычку — один из немногих поводов для разногласий между ней и Карлом), Джим находит ее там.
— Не бросила?
Ева качает головой и протягивает Джиму пачку.
— Ты, насколько я знаю, тоже.
— Должны же быть у человека какие-то пороки.
Джим берет сигарету, прикуривает от протянутой зажигалки.
— Но ограничиваю себя пятью в день.
— Я думала, речь об овощах.
Джим улыбается. Улыбка та же, хотя при ее появлении в уголках губ появляются многочисленные морщины, как, впрочем, и у нее. Сколько раз они вот так стояли рядом, курили, разговаривали, строили планы? Не упомнить. Не сосчитать.
— И это тоже. Стараюсь как могу.
На какое-то время разговор прерывается, Джим и Ева смотрят на пожухшую от холода траву и голые деревья. Над головой у них собираются облака: не успел дневной свет вступить в свои права, как вновь наступает вечерняя тьма.
— Все не так без Антона, — произносит Джим. — Он был такой энергичный. Так любил жизнь. Помнишь его тридцатилетие? Когда он сделал тот отвратительный пунш, и все сильно обкурились.
Ева закрывает глаза. Перед ними встает старый дом в Кенсингтоне: белая мебель, сад, окруженный живой изгородью, гирлянды лампочек на деревьях. С той ясностью, которая приходит с годами, Ева видит, как многое начало рушиться уже тогда; она помнит, как Джим обнимал ее в танце и как сильно ей хотелось, чтобы все наладилось. И на какое-то время ведь так и произошло.
— Конечно, помню. Господи, тридцать лет казались таким серьезным возрастом. Знали бы мы…
— Ева…
Она открывает глаза и видит: Джим смотрит на нее в упор. Ева сглатывает ком, образовавшийся в горле.
— Нет, Джим. Пожалуйста. Не сейчас.
Он моргает.
— Нет, я не… я не хочу просить о прощении. Не сегодня. И вообще. Я знаю, что ты счастлива с Карлом. Он хороший человек.
— Это правда.
Ева делает глубокую затяжку. Джим неловко переминается с ноги на ногу. Она чувствует, как в ней поселяется страх.
— Джим, в чем дело?
Он выпускает кольцо дыма.
— Я не стану тебе ничего говорить сегодня. Не в день похорон Антона. Давай встретимся. Может быть, на следующей неделе? Поговорим.
Ева докуривает сигарету и втаптывает окурок в землю.
— Похоже, дело серьезное.
Он вновь смотрит на нее, на этот раз не отводя взгляда.
— Да, Ева. Но сегодня мы это обсуждать не будем. Приходи ко мне. Пожалуйста.
