Они с Пенелопой проявили мудрую сдержанность: Пенелопа, проигравшая борьбу с лишним весом, одета в черное платье, расшитое золотой нитью. Ева выбрала темно-зеленый шелк. Это платье — подарок самой себе, сделанный спонтанно, и обошелся он недешево.
— Красивое платье. Ты в нем такая стройная. Черт бы тебя побрал.
— Ты мне льстишь. Но все равно спасибо.
Пенелопа с улыбкой рассматривает Еву, слегка вздернув голову. И произносит уже серьезно:
— Ты великолепна, дорогая. Возраст тебя не берет. Ко всем нам он безжалостен, но ты — исключение. Помни об этом.
— Хорошо, Пен. Я постараюсь.
Ева благодарно сжимает локоть подруги. Пенелопа всегда оказывалась рядом, когда Ева в ней нуждалась, а за последние годы таких моментов набралось множество.
— Я отлучусь ненадолго. Встретимся за ужином. — Договорились. Удачи с твоей речью. Представь их всех голыми.
Они внимательно смотрят друг на друга, и Пенелопа начинает смеяться первой.
— Хотя если подумать, то лучше не надо.
Туалеты расположены на нижней палубе, поблизости от зала для приемов, где официанты лихорадочно расставляют бокалы и стаканы на круглых столах, в центре каждого из которых — высокая белая ваза с одинокой лилией. За широкими окнами тянется ввысь, в чернеющее небо, островерхое здание галереи Тейт Модерн; светлое пятно на противоположной стороне реки — величественный собор Святого Павла. Ева замирает в дверях, разглядывая панораму своего города, впитывая ее.
— Ева. Вот ты где. Слава богу.
Это Теа: седеющие волосы умело подкрашены, тонкие лямки вечернего платья подчеркивают округлость предплечий. Ей пятьдесят восемь, но каждое утро она встречает в спортзале, оборудованном в подвале их дома в Пимлико. В первые недели после ухода Джима — в те ужасные дни, когда казалось, что жизнь кончена, и Ева даже не могла заставить себя переодеться, — Теа пыталась привить своячнице подобную дисциплинированность. По утрам три раза в неделю она забирала Еву из дому, сажала в свой «эмджи» и заставляла вставать на беговую дорожку.
— Физическая нагрузка лечит все, — уверяла она Еву со своей норвежской прямотой. Но это было не так: Еве нагрузка не помогала. Боль просто перемещалась по ее телу, находя себе новое место, где угнездиться.
— Все выглядит отлично, — говорит Ева.
— Правда? Я очень рада.
Теа подходит к Еве, обнимает и кладет ей голову на плечо. Она подвержена таким приступам сентиментальности; раньше Ева чувствовала себя из-за них неловко — в Англии, а тем более в Австрии такое поведение не принято, — но со временем привыкла, и манеры Теа ей стали нравиться.
— За нашим столом будет сидеть один человек, я хочу тебя с ним познакомить.
Ева отступает на шаг, пораженная.
— Теа, ты что…
— Не смотри на меня так. Расслабься.
Теа озабоченно вскидывает ухоженные брови.
— Время садиться за стол. Поможешь мне всех собрать?
Родственники садятся за первый стол, как на свадьбе: Антон и Теа; Дженнифер и Генри; Дэниел и Хэтти, его новая подруга, студентка факультета дизайна, в собственноручно изготовленной элегантной соломенной шляпке на заплетенных в мелкие косички волосах. Бент, мать Теа — нейрохирург на пенсии, ей сейчас за восемьдесят, но она все-таки приехала по такому поводу из Осло, — похожая на дочь и прекрасной фигурой, и незаурядным умом. Она сидит рядом с племянницей Евы, двадцатишестилетней Ханной, студенткой последнего курса медицинского факультета. По другую руку от Бент расположились школьный приятель Антона Ян Либниц и его жена Анджела; подобно многим парам, давно живущим вместе, со временем они стали очень похожими друг на друга. Место между Анджелой и Евой пустует, на табличке, стоящей на столе, аккуратными буквами выведено: «Карл Фридландер». Это новый компаньон Антона, его жена, если Ева правильно помнит, умерла от рака не более года назад.
Ева ловит взгляд брата, сидящего напротив, — он многозначительно смотрит на пустующий стул рядом с ней.
— Ну погоди, — беззвучно отвечает она, — я тебе все скажу, когда придет моя очередь выступать.
Ева не показывает виду, но внутри у нее все кипит. Вместо того чтобы получать удовольствие от юбилея собственного брата, теперь ей придется участвовать в представлении, устроенном этими сводниками. Да еще на глазах у своих детей и их общих друзей (за исключением Джима, разумеется. Тот не приглашен). Но Антон только смеется и пожимает плечами. Он сейчас так похож на себя в детстве — пухлый, краснощекий, вечно в поиске новых авантюр, — что Ева против воли улыбается в ответ.
Карл Фридландер появляется, когда начинают разносить закуски. Он очень высокого роста — больше шести футов, как кажется Еве; запыхавшись, извиняется за опоздание — добирался сюда от дочери, которая живет в Гилдфорде, и где-то в районе Ватерлоо поезд просто встал. Худое, почти изможденное лицо, копна седых волос. Пожимая ему руку, Ева вспоминает черно-белую фотографию Сэмюеля Беккета, висевшую над столом Боба Мастерса, с которым она делила кабинет в редакции «Ежедневного курьера»: строгое изображение самолетов и их перекрещенных теней. Но она с облегчением замечает, что выражение лица Карла Фридландера лишено этой одномерности.
Усевшись, он говорит:
— Очень рад увидеться с вами.
Устраивается на стуле, одергивает пиджак.
— Я, разумеется, вас знаю. Имею в виду, знал еще до того, как мы встретились с Антоном. Моя жена читала все ваши книги.
Он еле заметно вздрагивает, произнеся слово «жена», и Ева, чтобы не длить его замешательство, быстро произносит:
— Приятно слышать. А сами вы их читали? Мужчинам это не запрещено.
Карл внимательно смотрит на Еву, коротко смеется.
— Правда? Жалко, не знал раньше. Когда я читал «Под давлением», маскировал его свежим номером «Плейбоя». Чтобы никто не увидел.
Теперь смеется Ева. Она замечает, как с другого края стола за ней наблюдает Дженнифер, неизменно чуткая к переменам в настроении матери.
— Так знайте же, что теперь вы можете перечитывать его, не скрываясь.
В перерыве между закусками и горячим Ева узнает, что Карл Фридландер родился и жил в Уайтчепеле в семье выходцев из Германии (нет нужды говорить о его еврейском происхождении). В 1956-м поступил на службу в торговый флот, где провел тридцать лет, а затем создал собственную компанию по торговле судами. Когда два года назад его предприятие выкупила компания Антона, он хотел уйти на пенсию, но Антон всеми правдами и неправдами убедил Карла остаться. Обожает Вагнера, хотя знает, что, наверное, не стоило бы. Его внучку зовут Холли, и она самое лучшее, самое ценное в его жизни. А еще Карл совершенно, невыносимо одинок.
Последнее, разумеется, заметно лишь тому, кто понимает, что такое — прийти к финишному отрезку жизни (как ни печально, но факт есть факт) и внезапно обнаружить собственное одиночество. Ева знает: неожиданность подобного открытия смешна. В одиночестве мы приходим в этот мир, одинокими и покидаем его. Но брак — во всяком случае, счастливый брак — призван скрыть от нас эту основополагающую истину. Брак Евы и Джима был счастливым: сейчас, спустя десять лет после его бесславного окончания, она ясно видит это. На протяжении нескольких месяцев после ухода Джима Ева переживала то, что теперь неохотно описывает как нервный срыв, хотя определение кажется ей неточным. Скорее это было раздвоение сознания: она будто заблудилась в жизни и не могла найти путь назад. На ум приходил Данте с его «утраченной дорогой жизни». Ева не могла работать (ее издатель был вынужден напечатать книгу о женщинах-писателях без единого интервью); просто не могла существовать. Для того чтобы вывести Еву из такого состояния, понадобились общие усилия Антона, Теа и дорогостоящего психотерапевта. Вместе они заставили ее вспомнить, что есть дела, которые без нее останутся несделанными, и проблемы, ждущие ее решений. Помогло также и категорическое нежелание Евы оставлять детей одних; не говоря уже о том, что ей не хотелось демонстрировать Джиму свою неспособность прожить без него.
