— Видимо, это ваше.
— Что ж, — произнесла Белла, не опуская своих разноцветных глаз, — не стану говорить, будто сожалею. Боюсь, это не так. Но надеюсь, вам будет не очень тяжело.
Рассказывая все это Пенелопе, Ева сама поражается банальности произошедшего: немолодой мужчина накануне пятидесятилетия влюбляется в девушку, которая лишь на несколько лет старше его дочери; жена находит любовную записку и бросается выяснять отношения с соперницей. Ева представила себя в вонючем холле, непричесанную, одетую в самые потрепанные джинсы — наведение порядка в багажнике было последним этапом весенней уборки, и она не успела переодеться.
Джим отвел ей самое старое из всех возможных амплуа — обманутой жены, — и она его ненавидит; ненавидит и себя за то, что играет такую роль. Но боль от этого не становится слабее.
Ева плачет.
— Я, наверное, выглядела так пафосно…
Пенелопа гладит ладонь Евы, другой рукой лезет в сумку за носовым платком.
— Уверена, что нет. Но разве в этом дело?
— Нет, конечно.
Подруга протягивает ей платок, Ева вытирает глаза. Из прихожей раздается пронзительная трель телефонного звонка.
— Хочешь, я подойду? Скажу, пусть перезвонят.
— Не надо.
Ева комкает платок.
— Это, наверное, Дженнифер. Не нужно ей пока знать, что что-то происходит.
Это действительно Дженнифер; звонит рассказать о подготовке к вечеру вторника — они собираются отметить день рождения Евы на верхнем этаже венгерского ресторана «Веселый гусар». Услышав голос дочери, Ева не может сдержать подступившие слезы, но ей удается скрыть рыдания.
— Мама, с тобой все в порядке? У тебя расстроенный голос.
Глубоко дыша и глядя на фотографию в рамке, висящую над столиком в прихожей — они вчетвером на побережье в окрестностях Сент-Айвз, — Ева собирается с остатками сил и произносит твердо и уверенно:
— Все хорошо, дорогая. Не беспокойся. Пенелопа зашла на обед. Я перезвоню попозже.
Вернувшись на кухню, Ева падает в кресло и роняет голову на руки.
— Боже, Пен. Дети. Я этого не перенесу. Что мне делать?
Пенелопа достает из сумки пачку сигарет. Прикуривает и отдает сигарету Еве, затягивается сама.
— Мы же бросили, — говорит Ева, но Пенелопа не принимает ее возражений.
— Ради бога, Ева, сейчас мы имеем право начать опять.
Выдержав паузу, она спрашивает у Евы:
— А что бы ты хотела сделать? Кроме того, как заехать ему по яйцам.
Ева поднимает голову, и даже в этих обстоятельствах у них находятся силы обменяться слабыми улыбками.
— Не знаю. Правда, не знаю. Конечно, придется поговорить с Джимом, понять, действительно ли он собирается уйти. Белла, похоже, уверена в этом. Но я должна услышать от него.
— Разумеется.
Пенелопа выпускает облачко дыма из накрашенных красной помадой губ. Ева видит: Пенелопа недоговаривает, чтобы не показывать, насколько сама чувствует себя преданной, — она, естественно, злится из-за Евы, но из-за себя тоже. Пенелопа всегда обожала Джима, всегда принимала его точку зрения. Они были такими близкими друзьями, но теперь черта перейдена.
— А если он скажет, что порвет с Беллой? На этом все и закончится?
Ева глубоко затягивается.
— Тогда мне надо будет понять, что осталось от наших отношений. Я просто не знаю, сумеем ли мы быть вместе.
Слова Евы повисают в воздухе, ответить на них невозможно. В саду — вид на него открывается из французских окон — бледное весеннее солнце постепенно скрывается за крышей мастерской, за лужайкой, раскинувшейся на крутом склоне холма. Дерево, на котором по-прежнему висит тарзанка Дэниела, только-только начало цвести; а кусты, много лет назад посаженные Евой и Джимом по границам участка, уже кудрявятся пышной листвой. Ужасная мысль приходит Еве в голову: в случае развода с домом придется распрощаться. Не по финансовым соображениям — уже давно она зарабатывает больше Джима, — а потому что слишком многое здесь будет говорить о прежней жизни. Мебель, фотографии, воспоминания о том, как эти комнаты наполнялись детскими криками, смехом, звуками гамм, разучиваемых на пианино… все это останется в прошлом.
Щелкает замок входной двери. Ева бросает взгляд на Пенелопу и быстро тушит сигарету.
— Это Дэниел. Ничего ему не говори.
— Можно подумать, я бы стала.
Пенелопа делает последнюю затяжку и тоже тушит окурок.
Входит Дэниел, нескладный шестнадцатилетний подросток пяти футов ростом, в регбийной форме, с коленями, черными после тренировки. Он обожает эту игру, и, хотя Джим равнодушен к спорту, он исправно водит сына на матчи и может часами стоять у боковой линии в толстых шерстяных перчатках, подбадривая Дэниела, играющего за школьную команду. «Будет ли Джим делать это, если уйдет от нас? — думает Ева. — И может ли все стать по-прежнему?»
— Как дела, тетя Пен? — интересуется Дэниел. — А у тебя, мам?
— Все в порядке, дорогой.
Ева вымученно улыбается. Она старается, чтобы ее голос звучал уверенно и не дрожал.
— Как игра?
Версия вторая
Отец
Корнуолл, ноябрь 1990
Джим просыпается в шесть утра, когда поезд приближается к Лискерду.
Некоторое время лежит под одеялом на полке, наслаждаясь теплом. Он спал крепко; несомненно, благодаря виски, выпитому вечером вместе со Стивеном в Художественном клубе, не говоря уже о шампанском и вине за ужином. В одиннадцать Джим приехал на такси на Паддингтонский вокзал, не вполне уверенным шагом дошел до нужной платформы и разместился в одноместном купе класса люкс, подумав при этом, что начал привыкать к роскоши. Он едва успел переодеться в пижаму и выпить горячий шоколад, предложенный проводником, как сон сморил его.
Раздается негромкий деликатный стук в дверь купе.
— Завтрак, сэр?
— Да, благодарю вас.
Джим вылезает из-под одеяла.
— Минуту, пожалуйста.
Завтрак не производит впечатления — пережаренная яичница, холодный тост, жирный бекон, — но Джим съедает все без остатка. Голова гудит; одеваясь, Джим находит упаковку аспирина и последними глотками жидкого кофе запивает три таблетки. Накидывает пальто, складывает немногочисленные вещи в маленький чемодан и выходит на утренний перрон.
На улице стоит ясная погода, которую он так любит: небо затянуто облаками, через них пробиваются лучи восходящего солнца, на деревьях дрожат под ветром последние красные и желтые листья. Джим наслаждается морозной свежестью корнуоллского воздуха; в машине он, не обращая внимания на холод, открывает окно и дышит полной грудью. Это то, что он не в силах объяснить Стивену в ответ на его тысячи раз задаваемый вопрос, почему Джим продолжает жить за сотни миль от Лондона. (Стивен, похоже, благополучно забыл о времени, когда его галерея находилась в Бристоле.) Только здесь есть такой воздух, такой свет, такой пейзаж, соединивший в себе воду, камни и траву. Лишь тут возникает чувство, что ты находишься на самом краю земли.
