Почему они так поступили, ведь Якоб женился, зная, что станет отцом чужого ребенка? Но он любил Мириам и верил в правильность своего поступка. Ева знала — Джим поступил бы так же, дай она ему хоть малейший шанс. Тогда, семь лет назад, отказывая Джиму в такой возможности, Ева верила — это из любви к нему. Ради того, чтобы его грандиозные планы не рухнули под тяжелым грузом отцовства. Но, увидев Джима в Нью-Йорке, мгновенно поняла: их расставание причинило ему гораздо большую боль, чем она могла себе представить.
При мысли о Джиме у Евы кружится голова, будто она оказалась на краю обрыва. Подобные ощущения часто заставляют ее просыпаться ночами. (Вчера она впервые за много месяцев спала крепко.) Побежать за ним, передать записку и не прийти — собственное поведение вызывает у Евы отвращение. Она никогда не предполагала, что способна на такое. Но она сделала это. Тем ясным солнечным утром в Нью-Йорке Ева испытала дикий страх — и не смогла заставить себя выйти из дома. Не могла представить, как в тот осенний полдень оставит Ребекку на бабушку с дедушкой и отправится в библиотеку навстречу — кто знает, чему? Новым отношениям? Новой жизни? Отказаться от всего, что есть, ради неопределенного будущего?
Ей до сих пор стыдно за свое малодушие — хотя она не уверена, пошел ли Джим в библиотеку. Больше они не встречались. У него нет лондонского адреса Кацев, но найти его не составляет труда: достаточно спросить Гарри или кузена Джима, Тоби, который по-прежнему относится к числу многочисленных друзей ее брата. Поэтому, возможно, — Ева не уверена, становится от этой мысли легче или наоборот, — Джим никуда не ходил. Вполне вероятно, он был возмущен ее предложением, порвал записку на клочки и выбросил их.
— Ты несчастлива, Schatzi, — внезапно произносит Мириам, будто читая мысли Евы. — Ты несчастлива в браке.
Ева собирается возразить. Она никогда не обсуждала с матерью свое подлинное отношение к Дэвиду — но, разумеется, Мириам о многом догадывается; обмануть человека с такой интуицией, как у нее, непросто. Она и Якоб всегда утверждали, что им нравится Дэвид — энергичный и обаятельный. Но Ева понимает: их все больше огорчают его длительные отлучки, из-за которых Ева, по сути, воспитывает Ребекку в одиночку, со всеми сопутствующими трудностями и проблемами. Ей приходится отвечать на бесконечные вопросы о том, когда вернется папа, и утешать дочь, приходящую посреди ночи в спальню родителей, но застающую там только мать.
Изо всех сил Ева старается беречь психику Ребекки: рассказывает, как много Дэвид работает, как он востребован в своей профессии. Каждая открытка, полученная от него, тщательно изучается; всякий междугородный звонок становится поводом для праздника. Сама же Ева — мать на полной ставке, двадцать четыре часа в сутки. Мать, конечно, любимая, но привычная, не вызывающая и доли того интереса, как ее далекий блистательный отец; тот появляется в жизни Ребекки с поцелуями и подарками, когда ему заблагорассудится. А что касается самой Евы — ее литературных усилий, намного более важных для нее, чем поденщина в издательстве «Пингвин», — на это попросту не остается времени. Разумеется, она может не работать — у Дэвида теперь хороший доход, — но принципиально не хочет жить за счет мужа, точно так же, как не делала этого ее мать, хотя и полагалась на Якоба во многом другом.
Сейчас, гуляя вдоль полосы прибоя под бесконечным небом, Ева понимает, что больше не в состоянии скрывать правду.
— Это правда, мама. Я очень несчастна. И уже давно.
Мириам прижимает к себе одетую в шерстяную перчатку руку дочери.
— Моя любимая, ты посадила себя в клетку. И думаешь, что выбраться из нее невозможно. Но ты не права. Достаточно открыть дверь.
— Так, как это сделала ты?
Мириам не поворачивает головы; продолжает глядеть на море и на Ребекку, которая носком ботинка рисует на песке большой круг. Ева смотрит на мать сбоку и видит, насколько та по-прежнему красива, лишь редкие морщины тронули глаза и уголки губ.
— Да, как это сделала я, — отвечает Мириам. — И как может сделать каждый, кому посчастливилось иметь свободу выбора.
Версия первая
Чудо
Лондон, май 1968
Дженнифер Мириам Тейлор появляется на свет в девять часов ясным весенним утром, когда редкие облака бегут по бледному акварельному небу, а деревья, чьи верхушки достают до окон родильного зала, только начинают зацветать.
Годы спустя Джима поразит, насколько время рождения его дочери точно соответствует ее характеру — она будет аккуратным дисциплинированным ребенком, а со временем превратится в аккуратную дисциплинированную женщину, юриста, намного более квалифицированного, чем когда-либо мог стать ее отец. Но сейчас, держа новорожденную на руках и чувствуя ее неровное дыхание, он почти не следит за временем. Минуты и часы потеряли свое привычное значение.
Он хотел остаться с Евой — чтобы разделить и хоть как-то смягчить ее боль, — но акушерка шикнула на него и выгнала из палаты. Всю ночь Джим пил кофе, сидя за кухонным столом, тревожно поглядывая на часы и ожидая звонка, который разрешит ему вернуться. После девяти телефон наконец зазвонил; уже светало, когда Джим сел за руль и поехал в больницу. Он застал жену спящей.
— Не будите ее, — сказала сестра и погрозила пальцем.
В присутствии медсестер — решительных и всезнающих, похожих друг на друга в одинаковых белых накрахмаленных шапочках — он всегда чувствует себя беспомощным.
Ему, однако, позволяют взглянуть на ребенка. Джим всматривается через окошко палаты для новорожденных и не сразу обнаруживает свою дочь. Тут его охватывает паника, пугает значимость происходящего, он боится, что уже оказался несостоятельным как отец. Затем наконец видит Дженнифер, и к нему приходит понимание: он в любом случае узнал бы ее, эту миниатюрную головку с кажущейся прозрачной кожей; темные, неожиданно густые волосы; эти разумные, ясные глаза — такие же синие, как у него самого. Открытие приводит Джима в восторг, хотя сестра и сказала, что с возрастом цвет поменяется.
Ева просыпается: на лице у нее выражение болезненной усталости. Но она улыбается, и Джиму кажется — жена изменилась; он восхищен ею самой и чудом, которое та совершила. Этим маленьким чудом. Он садится у ее кровати на неудобный пластиковый стул. Дженнифер сосредоточенно смотрит на него своими невероятными голубыми глазами, сжимая и разжимая маленькие кулачки. Джим знает — новорожденные порой выглядят странно, как сморщенные старички, будто обладают глубинным знанием о прошлой жизни; Юэн говорил о чем-то подобном в том году, когда родился его сын Джордж. Однако Джим испытывает это впервые, ему еще не доводилось смотреть в лицо только что появившегося на свет человека, понимая: ребенок приходит в мир со знанием великих тайн жизни, но вскоре знание покинет его, и все надо будет начинать заново.
Этой долгой бессонной ночью за кухонным столом Джим испытывал радостное возбуждение, отравленное, впрочем, чувством острого стыда: он вспомнил танцовщицу из Нью-Йорка, Памелу. Больше они не встречались: на следующий день, отойдя от похмелья, Джим осознал, как легко и бездумно предал свою жену и все, что та для него значила. «Я сделал ошибку, — успокаивал себя Джим. — Такое больше не повторится».
