— Ну, дорогая, ты же должна заниматься Сарой, правда? Уверен, когда малышка подрастет, у тебя будет время, чтобы писать.
Однажды в момент слабости и полного упадка сил Ева поделилась своими печалями с Роуз, — сейчас та будто прочла ее мысли:
— Ты могла бы оставлять Сару у дедушки и бабушки Дэвида, как сегодня. И тогда появилась бы возможность писать.
Ева смотрит на Дэвида — в этот момент он пожимает Ланкастеру руку. Джульет по-прежнему рядом. Ева видит, как взгляд Ланкастера перемещается с безупречного овала лица актрисы на глубокое треугольное декольте.
— Или, может быть, Дэвид с ней посидит? Теперь дни у него освободятся. Как и у всех остальных. Можно оставить Сару на Дэвида и поработать в библиотеке.
Ева обдумывает эту мысль: поручить дочку заботам мужа, отправиться в общественную библиотеку на Пятой авеню, провести там целый день; вернуться и обнаружить убранную квартиру, довольного, выспавшегося ребенка и ужин на плите (или по крайней мере пару блюд из ближайшего китайского ресторанчика). Нет, представить себе такое невозможно; Дэвид, без сомнений, любит дочь, но поменять ей пеленки способен с таким же успехом, как и слетать на Луну.
Их разговор прерывает появление Гарри в сопровождении человека, которого Ева не узнает: тщательно уложенные волосы, мешковатый темно-серый костюм немного консервативного покроя. Не актер, скорее кто-то из мира больших денег. Но когда они подходят ближе, Ева понимает, что ошиблась: это лицо кажется смутно знакомым.
— Дорогие мои!
Гарри излучает счастье, упиваясь своим успехом. Он обнимает Роуз за талию.
— Хочу представить вас обеих. Джим Тейлор. Джим, это Роуз, моя прекрасная англичанка. А это Ева, жена Дэвида.
Джим формальным жестом протягивает руку Ро-уз, но та, подавив смешок, наклоняется и целует его в обе щеки.
— Это намного лучше, чем скучное старомодное рукопожатие, верно?
Он краснеет и поворачивается к Еве. Наклоняясь поцеловать Джима, та замечает, что глаза у него темно-синие, почти фиолетовые, а ресницы длиннее, чем у нее самой. Женщину это украсило бы, в случае с мужчиной эффект получается неожиданный.
Гарри, исполнив свой долг, тут же отвлекается и делает шаг назад, торопясь к более важным гостям.
— Мои дорогие, позаботьтесь, пожалуйста, о Джиме.
Он уходит, не дождавшись ответа.
На минуту воцаряется неловкое молчание. Затем Джим обращается к Еве:
— Дэвид сегодня сыграл блестяще. И постановка замечательная.
Взгляд у Джима пристальный, необычный цвет глаз только усиливает впечатление.
— Да, он хорош в этом спектакле.
Еще одна короткая пауза.
— А вы откуда знаете Гарри? Вы тоже актер?
— О нет, ничего столь же блестящего. Я адвокат.
Джим поднимает руки, будто извиняясь.
— Мы с Гарри вместе учились в Кембридже, хотя встречались не часто.
— В каком колледже? Я была в Ньюнхэме.
— Я в Клэре.
Он вновь смотрит на Еву, на сей раз более внимательно.
— Вы знаете, у меня странное чувство, будто мы раньше встречались.
Роуз делано вздыхает.
— Прошу вас, только не начинайте ваши кембриджские разговоры. Терпеть их не могу. Мне такого с Гарри хватает.
Ева смеется:
— Прости. Ты права. Это утомительно.
Несколько минут они говорят на другие темы — о карьере Роуз в модельном бизнесе; о Саре; о том, что Джим делает в Нью-Йорке (двухмесячная программа по обмену, призванная «углубить англо-американские отношения»). Затем Роуз, заметив, как Гарри оказался в опасной близости от девушки в облегающем коктейльном платье, покидает их.
— Рада знакомству, Джим.
Проходящий мимо официант наполняет их бокалы. Он уходит, и Джим говорит:
— Никак не могу вспомнить, где я вас видел.
— Понимаю. У меня такое же странное чувство, что мы раньше встречались.
Теперь, когда они остаются наедине, Ева внезапно испытывает легкое смущение.
После паузы Джим спрашивает ее:
— Может быть, хотите присесть?
— О да. Эти туфли просто убивают.
— И мне так показалось. Вы все время переминались с ноги на ногу.
— Правда?
Ева разглядывает его, пытаясь понять, нет ли в его словах насмешки, но Джим вновь улыбается.
— Как неловко.
— Вовсе нет.
Они садятся в углу. Пока никто не видит, Ева скидывает обувь. Разговор опять прерывается, и теперь молчание носит несколько напряженный характер. Джим нарушает его:
— Вы давно знакомы с Дэвидом? Встретились в Кембридже?
— Да. Вместе играли в «Эй-ди-си», в спектакле «Сон в летнюю ночь», я — Гермию, он — Лисандра.
— Так вы тоже собирались стать актрисой?
— На самом деле нет. Моя подруга Пенелопа пошла на пробы, и я решила составить ей компанию. Было весело.
Ева вспоминает сухой запах мела в кладовой Королевского колледжа, где они репетировали; теплый шанди во дворике паба «Орел» и Дэвида — высокого, яркого, более мужественного, чем все, кого она встречала до тех пор.
— Вначале я решила, что он невыносимо высокомерен.
— Но ему удалось завоевать ваше сердце.
— Это правда.
Ева осекается, боясь сказать лишнее. Затем осторожно спрашивает:
— А вы? Женаты?
— Нет. Я… Обстоятельства складывались непросто. Моя мать, она…
Джим снова смотрит на нее прямо, не отводя взгляда, будто взвешивает, можно ли ей доверять.
— Она нездорова. Когда ее в последний раз выписывали из больницы, врачи сказали, что мать не может жить одна. А отец умер.
Он замолкает, и Ева чувствует, как непросто дается ему этот рассказ.
— Моя тетка жила с ней, пока я заканчивал учебу в Гилдфорде, а потом все легло на меня. Поэтому я переехал к ней в Бристоль.
— Понятно.
В противоположном углу джазовое трио начинает новую мелодию, грустно поет саксофон, перекрывая тихие переливы тарелок и баса.
— И как она себя чувствует сейчас?
— Не очень.
Выражение лица Джима меняется, и Ева начинает сожалеть о своем вопросе.
— Плохо на самом деле. Снова попала в больницу. Я бы не стал проделывать весь этот путь…
Собственно, ее врач сказал, что надо поехать. Он считает, подобное должно помочь. Мне, во всяком случае.
— Помогло?
— Да. Давно себя так хорошо не чувствовал, честно говоря.
