Но на самом деле и без молока мы бы от жажды не умерли. На больших листьях, в ложбинках и впадинках среди ветвей скапливалась дождевая вода. И малышам было её вполне достаточно. Это воду мы делили с лягушками и разными жуками, поэтому вкус у неё был так себе, но мы не привередничали. Вода с деревьев поддерживала в нас жизнь. А остальное уже мелочи.
Подумав, я решил, что куда-то бежать отсюда нет никакого смысла. Внизу мы того и гляди нарвёмся на охотников с собаками. Где они сейчас и куда направятся, я не знаю. Так зачем метаться? Я всё равно уже заблудился. Вдруг я буду кружить по джунглям до бесконечности? Или вообще забреду обратно, в посёлок мистера Энтони? Нет уж, оставаться на месте – лучше всего. И безопаснее.
Вот потому я много дней и ночей провёл как орангутаны и гиббоны, высоко на дереве. Я ел, как они, жил, как они, я скрывался и спал среди зелёных крон. И всё время напоминал себе важную вещь, которой меня научила Уна: оставь все надежды, все ожидания, думай только о сегодняшнем дне, только так ты выживешь. Правда, это легче сказать, чем сделать.
Я надеялся, что Уна как-то сумеет меня разыскать. Дни и ночи напролёт я поддерживал в себе эту надежду. Лёжа в нашем гнезде, я частенько рассказывал малышам об Уне – как она спасла меня от цунами и что однажды она придёт за нами. Но моя надежда угасала с каждым днём. Я не сдавался, я твердил малышам об Уне, обещал, что она явится, потому что мне самому нужно было в это верить. Ну да, в такое, конечно, с трудом верится, но ведь всякое случается. А малышам, видно, нравилось – они таращились на меня, пока я говорил об Уне, касались моего лица пальчиками, а иногда губами. Поцелуи – это, оказывается, не только для людей. И истории тоже.
Однажды я лежал в гнезде и что-то говорил орангутанам о ферме в Девоне и о дедушке с его трактором. И вдруг из-под полога джунглей донеслось уханье, очень похожее на совиное. У меня в голове сразу же всплыла картинка: я ещё совсем маленький, и мама, сидя на краешке моей кровати, рассказывает мне сказку о сове, которая боялась темноты. А теперь я сам на дереве, как та сова, и, как мама, рассказываю историю. В ту ночь я впервые за долгое время заплакал – от тоски по маме и по папе.
Живя на ветвях, бок о бок с маленькими орангутанами, я понемногу разобрался в их характерах. И они стали для меня чем-то вроде товарищей. В каком-то смысле мы с ними были как в школе. Они сделались моей компанией, моими закадычными друзьями. Это с ними я теперь дружил и «болтался». Не совсем так, как с Бартом, Тонком и Чарли, но суть примерно та же.
Наверное, поэтому я решил звать орангутанов Бартом, Тонком и Чарли. Малыши были очень разными, и я подобрал для каждого из школьных друзей подходящего орангутана. Самого большого и сильного и, видимо, самого старшего я окрестил Тонком. Как настоящий Тонк, он был сорвиголова и немного нахальный. Зато если что-то вдруг шло не так, Тонк тут же начинал хандрить. Шерсть у него была посветлее и не особо густая – как волосы у настоящего Тонка. Его тёмные глаза сидели глубже, чем у двух других малышей. И взгляд был самый задумчивый.
Спокойный и покладистый Барт в командиры не лез, хотя был куда сообразительнее Тонка. Листья, где скапливалось больше всего воды, всегда находил он, а остальные только глазами хлопали. Барт ловчее всех охотился с палками на муравьев. (Муравьи, как выяснилось, – их излюбленное лакомство.)
А самую маленькую я окрестил Чарли. Точно я не знал, но мне всегда казалось, что Чарли – детёныш той самой обезьяны с тёмной шерстью, которая верховодила всеми мамашами. В день бойни среди инжирных деревьев она рухнула вниз с ветки, всё ещё прижимая к груди своё дитя. Чарли определённо была одиночкой. Обвыкнувшись, она сделалась просто неугомонной. Действовать она предпочитала независимо от собратьев, и при этом она очень привязалась ко мне. Точнее, прицепилась – в прямом смысле слова. Ну и ещё она была девочка – если можно, конечно, так выразиться, – в отличие от настоящего Чарли в школе. Я улыбался при мысли о том, что сказал бы мой друг Чарли, узнав, что из него сделали девчонку. Но Чарли-орангутану горевать не о чем: имя Чарли годится и для мальчиков, и для девочек. Поэтому нет ничего зазорного в том, что я зову Чарли Чарли.
Чарли при всей своей непоседливости была самой тонкой натурой и самой нежной. Она легко расстраивалась и очень любила ласкаться. Мы с ней скоро сделались неразлучны. Малышка часто будила меня по утрам: поднимала пальчиками мне веки и заглядывала прямо в глаза, прижимаясь носом к носу. Обниматься она просто обожала и целоваться тоже. Особенно ей нравилось целовать меня в нос, уж не знаю почему.
Чарлина тонкая клочковатая шёрстка топорщилась на макушке, поэтому вид у неё всегда был взбудораженный. Её глаза напоминали перевёрнутые, обращённые друг к другу запятые. Что-то в ней было забавное, точно в клоуне. Но когда она дурачилась и выделывалась, чувствовалась в этом какая-то грустинка – как и у всякого клоуна. Бегать-прыгать она умела лучше мальчишек, и это было очень даже кстати. Потому что Тонк с Бартом иногда накидывались на неё, словно сговорившись. Но у Чарли всегда хватало проворства улизнуть от них. Стоило мне побольше повозиться с Чарли, как мальчишки-орангутаны начинали ревновать и норовили наподдать ей как следует. В общем, приходилось делить любовь более-менее поровну между всей троицей.
Однажды я решил, что пора нам покинуть убежище, которое так долго служило нам домом. Беда была в том, что малыши гадили прямо в гнездо, и запах привлекал полчища мух. И к тому же заканчивались доступные фрукты. Добывать еду для малышей приходилось всё выше; каждая новая вылазка была опаснее. Будь у меня сила и ловкость взрослого орангутана, я бы не стал спускаться, а двинулся бы дальше прямо по кронам. Я сам видел в тот ужасный день на поляне, как они перемещаются: хватают ветку, сгибают её, а потом эта ветка, распрямляясь, переносит их на соседнее дерево, где фруктов побольше.
Но у меня-то так не получится.
Карабкаться по деревьям я наловчился, это да. И совсем не боялся. Я куда увереннее прыгал и удерживал равновесие. Но пропрыгать с ветки на ветку все джунгли, как орангутаны, у меня точно не выйдет. Руки, плечи, пальцы – всё у меня не то. И гибкости мне не хватает.
В общем, рано или поздно придётся слезать вниз. Причём скорее рано, чем поздно. Мы спустимся и отправимся на поиски другого дерева. Вокруг него будет расти много фруктов, листья у него будут густые и широкие, чтобы воды на них скапливалось побольше. А главное, чтобы там нашлось подходящее место для нового гнезда, в котором мы укроемся от любопытных глаз. И всё-таки покидать старое гнездо мне не хотелось. Не хотелось снова рисковать.
Но в конце концов всё решилось само собой. В один прекрасный жаркий день мы все вместе лежали в нашем гнезде, и вдруг наверху раздался какой-то шорох. Поначалу я даже и внимания не обратил, но шорох не утихал, а малыши начали тревожиться. Они негромко попискивали и беспокойно поглядывали наверх. Я никак не мог понять, отчего они так всполошились.
