Но, сделав этот вывод, я сделал и другой. Пиявки. Когда я внизу, я от них никак не защищён.
Присасывались они в основном к ногам, причём делали это незаметно, и исподтишка нажирались моей крови, а я ничего и не подозревал. Я их прямо-таки возненавидел, этих слизней-кровопийц – они хуже мух, хуже всех в джунглях. Они меня просто заживо выпивали. Я видел, как моя кровь пульсирует внутри пиявок. Фу-у, до чего противно! А ещё противнее их отдирать, но тут уж никуда не денешься, приходилось. Я подобрал камень с острыми краями – чтобы отцеплять этих паразитов. И заставлял себя несколько раз в день очищать ноги от пиявок.
По сравнению с пиявками змеи при всём своём угрожающем виде были сущим пустяком. Большие или маленькие – все давали дорогу Уне. Одного взгляда на неё змеям было достаточно – они тут же уползали в тень. В общем, от них беспокойства было мало. Идя бок о бок со слонихой, я получал лучшую в мире защиту от змей. Даже крокодилы держались поодаль. Но с крокодилами, я заметил, Уна не позволяла себе вольничать. Слониха и крокодилы уважали друг друга. Уна всегда останавливалась и ждала, пока я залезу на неё, если впереди были река или болото. Мне долгие уговоры не требовались. Я быстро смекнул: Уна сама прекрасно знает, что для меня хорошо, а что нет. И проще всего ей довериться.
Чем дальше, чем глубже уходили мы в джунгли, тем чаще шли дожди. И дожди эти были не как на ферме в Англии – они дико и внезапно обрушивались на кроны деревьев. Грохот дождя перекрывал вскрики и гудение джунглей. И под этими ливнями мы с Уной мигом промокали до костей. Густая листва нас, конечно, худо-бедно прикрывала, но случись нам оказаться на самой малюсенькой полянке, нам доставалось по полной. Струи дождя лупили так, что аж больно было. Дождь этот смахивал больше на град, только тёплый. Однако со временем я нашёл способ защититься от яростных ливней. Я обнаружил, что огромный древесный лист вполне сойдёт за зонтик. Своим открытием я страшно гордился и однажды сказал Уне:
– Я бы и тебя, Уна, прикрыл, да где взять такой здоровенный лист?
Я всё чаще разговаривал с Уной. Без умолку болтал обо всём, что видел, делился наблюдениями и ощущениями, даже шутил иногда, когда мне в голову приходило что-то смешное. И это у меня получалось как-то само собой. Я чувствовал, что ей нравится, когда я говорю, нравится звук моего голоса. Ей нравилось, что я рядом, потому она и слушала. Мы с Уной стали друзьями. Настоящими друзьями, которые друг за друга в огонь и в воду.
Я научился любить и уважать Уну, а уважать её было за что. Особенно за невозмутимость – никто и ничто её не тревожило и не раздражало. От мух она просто отмахивалась ушами или сгоняла их, подёргивая кожей. Ливни или зной ей, судя по всему, ничуточки не досаждали. Я видел Уну всерьёз напуганной один-единственный раз – когда она убегала от цунами. А с тех пор ничто не нарушало её безмятежности. Она неторопливо шагала по джунглям, зная, что вокруг полным-полно разных созданий, но ни одно из них не внушало ей страха. Это из-за того, думалось мне порой, что мысли её заняты в основном едой.
Уна пребывала в бесконечном поиске пищи. Хоть под дождём, хоть в зной она шла и неутомимо ощипывала ветки. Её хобот непрестанно тянулся к самым сочным листьям, самым спелым фруктам. Если плод висел слишком высоко, она решительно пригибала дерево и ломала ветку. А если попадалась твёрдая скорлупа, Уна справлялась с ней, ловко орудуя хоботом или челюстями. Недосягаемых фруктов для неё не существовало. Я обожал наблюдать за её хоботом – такое впечатление, что он жил собственной жизнью. Какой это, оказывается, фантастический инструмент – проворный и изящный, когда нужно – мощный, когда нужно – чувствительный, и всегда потрясающе гибкий.
Дожди порой лили сутками напролёт. Правда, они и прекращались так же внезапно, как начинались. Раз! – и нет дождя. Я всегда радовался этим минутам. Джунгли исходили паром, сочились дождевыми каплями и понемногу заново обретали голос. Крики, и завывание, и урчание сливались в единую ликующую песнь в честь окончания грозы. И эта песнь джунглей сделалась мне настолько привычной, что я даже тосковал, когда её не слышал. Джунгли, словно живая губка, напитывались сперва потоками дождя, а потом собственным пением. И подчас мне чудилось, что и я каким-то удивительным образом тоже напитываюсь всем этим, будто и я тоже часть огромной всепоглощающей губки.
Если над головой не грохотал дождь, беседовать с Уной было куда проще. Я уже давно отказался от мысли учить её английскому, потому что уяснил: ей не обязательно запоминать значение слов, она и так всё понимает – чутьём, – и учёба ей просто-напросто ни к чему. В конце концов, никто ведь не предупреждал её, что надвигается цунами. Она сама узнала об этом задолго до всех остальных. Она сама преклонила передо мною колени и научила взбираться к себе на шею, и ехать без седла, и не бояться, хотя я ни о чём таком не просил.
Постепенно я понял: Уна прекрасно разберётся, какой фрукт мне можно, а какой нельзя. И насчёт воды она, наверное, разберётся тоже – какую мне стоит пить, а какую нет. Она заботится обо мне – и не потому, что я ей так велел или научил, что делать. И уж точно не потому, что она понимает мой язык. Эта слониха и так всё знает. Она очень умная, рассудительная и безошибочно чует, что мне нужно. С каждым днём мне становилось всё яснее: это не я её должен учить, а она меня.
Смысл моих слов, наверное, был Уне не так и важен. Я твёрдо знал: слониха меня слушает и улавливает суть – что я испытываю, когда говорю, что вкладываю в слова. И мне этого вполне хватало. К тому же мне надо было хоть с кем-то разговаривать. А ещё, если честно, мне нравилось, как звучит мой голос здесь, посреди джунглей. В джунглях у каждого есть свой голос, а чем я хуже? Понятно, что я повторял одно и то же, но Уна не возражала. В самом начале я постоянно говорил о том, что́ меня беспокоило. Как ни пытался выкинуть эти мысли из головы, но всё равно произносил их вслух – раз за разом. Я выговаривался, и становилось легче. Хорошо всё-таки, когда кто-то готов тебя выслушать.
Я начинал все свои монологи одной и той же фразой:
– Уна, ты слушаешь?
Глупый вопрос – разумеется, Уна слушала. Она всегда слушала. И я продолжал:
– Я вот думаю-думаю, пытаюсь уложить всё в голове. Никакого смысла искать дорогу назад – теперь-то до меня дошло. Да и для чего мне возвращаться? Мамы больше нет. То есть я надеюсь, конечно, что это не так, но знаю, что её нет. Папы тоже нет. Я о них много думаю, хотя это неправильно. И тебе о них вечно рассказываю – это тоже неправильно. Как тогда дедушка сказал – надо заклеить рану пластырем, и она заживёт. И он прав был, Уна. Дедушка вообще почти всегда прав. Мне нужно перестать думать о маме с папой. Но если я перестану, я забуду их, а этого я ни за что не хочу, никогда в жизни. Они же навсегда мои мама с папой.
И, поведав Уне всё это, я долго плакал. Мне казалось, она всё понимает насчёт смерти и насчёт горя тоже.
