— C’est-à-dire
[158], Владимир?.. — весело подмигнул мне Стикс.
Я махнул рукой, усталый.
— C’est la vie, mon ami, — смеялся Стикс, довольный. — Il est l’heure de retourner à la maison
[159].
Он туда, по всей видимости, стремился. Я же не знал, где мой дом и куда мне теперь возвращаться. Я сжег мосты, и оказалось, что мне не перед кем защищать переправу. Опустошенный, я стоял у воды и раздумывал, не броситься ли туда? Жизнь моя утратила всякий смысл: возвращаться к прежней я не хотел, а новая мелькнула передо мной лишь обещанием… миражом Пиреней. Но я не жалел. Я поддался соблазну, и оказался по справедливости наказан, но вовсе не из рая пришел я сюда… на эти выжженные поля… безлюдные пустоши и черную землю… Раз так, стоило ли жалеть? Я прикончил арманьяк и, глядя, как Жан-Поль уносит бутылки на кухню, прилегающую к террасе, закурил еще сигару.
На этот раз вкус отдавал пеплом.
* * *
В Фиджаке, куда я вырвался тайком, соврав Жан-Полю, что мне нужно на день в Тулузу, я первым делом нашел церковь. Долго стоял перед ней в нерешительности. Эту ли церковь имел в виду Стикс?
<…………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………>
(Страница текста испорчена. — Прим. издателя.)
…Дверь гулко хлопнула. Потом со стуком открылась заслонка, разделявшая наши кабины. В угол моей секции легла тень от капюшона.
— Святой отец, я полюбил девушку, — сказал я.
— В том греха нет… — ответил он.
— Я люблю ее и хочу… от всего сердца желаю! …Чтобы она стала моей женой. Потому я здесь.
— Сын мой, ты ошибся адресом. Просить об этом нужно не Бога, но девушку. Но мы все равно рады твоему приходу. Хорошо, что ты вспомнил о Боге.
— Я не закончил. Есть проблема. Я женат.
Молчание.
— И ты собираешься оставить жену, и?.. — недоговорил он.
— …И детей, — сказал я.
— Ты собираешься оставить жену и детей, — сказал он.
— Нет, — сказал я.
— Хорошо, что ты контролируешь себя, — сказал он со вздохом.
— Я себя не контролирую.
— Так чего же ты хочешь?
— Я хочу быть с ней. И с женой. С каждой из них. Я хочу быть двумя мужчинами в теле одного. Или даже, — с учетом некоторых пристрастий моей жены, — тремя, четырьмя мужчинами.
— Ты просишь невозможного, сын мой.
— Я знаю, и я в отчаянии.
— Это грех.
— Значит, я грешник.
— Ты грешен, и все мы грешны, но всегда есть надежда.
— Почему христиане не позволяют двоеженства?
— Сын мой, с учетом некоторых твоих пристрастий, в которых ты каешься, не сомневаюсь, что ты не остановишься на двух…
— Touché, отец.
Он снова помолчал. Спросил тихо, печально:
— За что ты полюбил ее, сын мой?
— Она… она как дама с барельефа средневековой церкви, отец. Вашей церкви! Она как Богородица. Я хочу плакать и целовать ее колени. Она как дама Жиро. Я хочу умереть за нее.
— Ты знаешь, что мы здесь — на земле катар?
— Да.
— Ты слышал, должно быть, что мадам Жиро была катаром?
— Да.
— Наконец, знаешь ли ты, что катары были еретиками?
— Да, но… К чему вы клоните, отец?
— Я всего лишь рассуждаю. Может, тебя искушают? Может, тебе только кажется, что она Notre Dame, а на самом деле она — обман? Дьявольский мираж в знойном воздухе Пиреней? Призванный сбить тебя с толку, с цели… разрушить все те простые радости, что есть в твоей жизни?
— Она самая большая радость моей жизни.
— А что, если она не больше чем иллюзия, мираж? Ну, хотя бы предположим это.
— Хорошо… Допустим… И что тогда?
— С искушением борются, мой мальчик.
— Я не могу не видеть ее.
— Я говорю о борьбе в самом прямом смысле слова. Борьбе настоящей, живой. Той, что требует действий, не слов.
— Я не по…
— Ты знаешь, что делали с еретиками раньше?
— Да… Вы что, всерьез хотите, что?..
— Церковь губила их тела, но спасала души.
Я молчал, пораженный. В глубине церкви на меня глядел мраморный Иисус века XVI, покрытый потрескавшейся краской XIX века. Сотни свечей плясали у ног Божьей Матери злыми глазами, таращившимися на меня из-за деревянной решетки исповедальни. Стало холодно, меня передернуло. Как здесь темно и мрачно. Какой контраст представляла эта церковь с землями, на которых ее возвели. Клеймо оккупации. Белая опухоль мрачной католической Франции на смуглом теле Пиреней. Недобрый Монфор против веселого графа Тулузского… Я понял вдруг, что здесь попросту некому зажечь столько свечей. В будние дни в городишке и полста душ не наберется. Мне стало страшно. Священник продолжил бубнить. Казалось, он разговаривает не со мной.
— Если эта любовь… страсть… не больше чем дьявольское наваждение, то, сын мой, отчего бы не разрушить его во имя Господа нашего, столько претерпевшего ради нас с тобой…
— Что… что вы хотите этим сказать… — запинаясь, произнес я, но он уже отвечал, не глядя на меня, потупив голову и качая головой в капюшоне.
— Убей ее. Убей ее и освободи душу несчастной, — донеслось из соседней кабинки.
— Я… не… что… — задыхался я.
— Просто убей ее и спаси, спаси… — повторял священник как заведенный.
Я выскочил из кабинки и, спотыкаясь о скамьи, побежал к выходу. Изредка я панически оглядывался, с ужасом ожидая увидеть, как за мной пойдет фигура в рясе и с капюшоном. В спину мне издевательски подмигивали огоньки свечей, пусто смотрел безглазый святой Иаков, чья статуя пряталась в нише у центра церкви, а сверху налетали, шумя и покрикивая, серафимы с масками средневековых врачей. Клювы воронов… Прикрывая голову от их тупых ударов, я буквально выпал из церкви — последнее усилие на то, чтобы открыть тяжелую дверь… — на булыжник площади. Встал, пошатываясь, и поспешил отойти. Оглянулся. Дверь не двигалась. Над площадью летали голуби, звонил колокол. Вдалеке пара случайных туристов, явно сбившихся с маршрута и решивших не терять время, фотографировала собор. Я удивился тому, что в центре площади успели установить статую какой-то святой, которой еще вчера не было, прежде чем понял, что это не статуя. Я подошел к Еве — она смотрела куда-то вверх, за кем-то, кто за голубями присматривал, — и молча ждал, пока моя Дама обратит на меня внимание. Понять, когда это случилось, из-за ее черных очков я совершенно не мог. Так что я, как обычно, не выдержал и заговорил первым:
