Я люблю Вас.
Вот теперь — все. И вот теперь я умолкаю.
В. Л.»
* * *
И вот я вновь шел по этой дороге… странной дороге, пути без конца из ниоткуда, ручейку гравия между уходящим вверх пастбищем и стелющимися вниз одеялом холмами. Правда, сейчас между ними разницы никакой не различалось: тьма накрыла чехлом Керб и его долины. Я глубоко дышал и старался почувствовать каждый камешек, впивавшийся в мою ногу через слишком тонкую подошву. Мне хотелось почувствовать не то чтобы боль — просто самого себя. Я забыл о своем теле и долго не глядел в зеркало. Но я намеревался напомнить о нем этому странному безлицему духу, засевшему где-то во мне. Первым делом, добравшись до Тулузы, я собирался снять номер в отеле и трех проституток, желательно, марокканок. Я жаждал забыть белоснежные облака Керба и никогда больше не возвращаться к его полям и лугам. И я был слишком стар для того, чтобы покончить с собой из-за неразделенной любви. Так что я просто хотел напиться и устроить оргию. Правда, до этого мне предстояло провести некоторое время прогуливаясь. Я помнил, что километрах в пяти-семи — я рассчитывал пройти их за час-полтора — есть кольцевая развязка, на которой то и дело мелькали автомобили путешественников, ехавших из Парижа на юг и обратно. Там-то я и собирался проголосовать. Я оставил в Кербе свет в своей комнате, и из вещей взял лишь паспорт и банковские карточки. Необходимое, чтобы покинуть Францию. К черту. Если ты не разгромил франков при Пуатье, нечего и зимовать в Пиренеях. Я произносил все это про себя патетическим тоном, вышагивая по гравию, лишь изредка прерывая свои стенания и ворчание, чтобы вновь и вновь продекламировать то самое стихотворение о дороге. Какое отношение оно имело ко мне? Никакого. Лермонтов говорил об одиночестве и пустыне, я же попал в оазис, где оказался окружен вниманием, любовью и опекой. Правда, одиночество мое от того меньше не стало. Что ей стоило, суке проклятой, хотя бы словечко сказ?..
Шелест шин, послышавшийся издалека, заставил меня резко изменить направление, и я второй раз за ночь свернул в поля — все это начало напоминать бесконечный дурной сон. Звук шел сзади и, не возникало сомнений, что это Жан-Поль, обнаружив записку, все понял — хоть и не понял текста — и отправил за мной парочку добровольцев на своем минивэне. У меня не было ни малейшего желания возвращаться, так что я нырнул в изгородь и, раздирая в клочья уже и без того изорванный пиджак, прижался к стене, прикрыв лицо ветвями. Шелест становился все громче, показались фары. Не выдержав, я рванул от изгороди по тропинке вправо и, пригибаясь, выбрался на дорожку, по сторонам которой росли черные деревья. Месяц то появлялся, то исчезал за плывущими с моря тучами, так что с освещением в этом моем импровизированном театре абсурда обстояло не очень. Я увидел скачущий по полю свет фар и понял, что меня ищут. Тем больше мне захотелось спрятаться, и я, поддавшись какому-то древнему и не очень понятному мне самому импульсу, полез вдруг на дерево. Ободранные руки, пыхтение, которое я честно пытался заглушить, спрятав дыхание, — у меня плохо получалось, конечно, и рассчитывать приходилось лишь на дальность расстояния — удар коленом об сук… Наконец я очутился вверху и спрятался в кроне, припав к толстой ветви, как неловкая раненая пантера, загнанная ацтеками на дерево. Ну, или добрый король Дагобер, лишивший в ветвях девственности прелестную служанку, с которой сбежал от разбойников, напавших на карав… Ощутив неуместность ассоциации, я постарался слиться с листвой и дышать как можно реже. Между тем свет становился все ближе. Машина, остановившись на развилке дорожки, издала короткий всхлип двигателем и застыла. Как ни странно, по очертаниям она напоминала вовсе не минивэн, а что-то похожее на джип. Из нее высыпала целая толпа людей… Сначала я решил, что обознался, но они приблизились, и я увидел, что это люди в масках животных. Я различил черты Кабана, Лиса, Дрозда, Волка и его Волчицы, Зайца и еще чьи-то, которые мелькали так быстро — взявшись за руки, люди в масках начали носиться в хороводе, — мне было трудно рассмотреть всех. Я видел все происходящее внизу сносно — фары автомобиля направили как раз на лужайку под деревом. Это давало уверенность, что я останусь незаметным, ведь по контрасту с освещенной лужайкой листва дерева — я по запаху листвы понял, что прячусь на орехе, — выглядела непроницаемо темной. Правда, это же — фары в нашу сторону — не позволяло мне разглядеть, на какой все же машине прибыли мои преследователи. Те же, покружившись со смехом — я видел, что кто-то, запинаясь в высокой траве, едва не падал, и тогда его вытягивали в круг хоровода лишь руки напарников по танцу, — застыли. Молчание. Ветер зашелестел листвой, я прижался к ветке, на которой лежал, еще сильнее, в надежде что меня не заметят, поскольку начал понимать, в какое идиотское положение себя загнал. К счастью, участникам странного действа внизу было не до меня, и я начал понимать, что меня вовсе не преследовали… что эта встреча — просто случайность. Люди загудели что-то нестройным хором, и я постарался различить слова. Почти три недели языковой практики с молниеносным произношением южан не прошли даром, и я понял почти все.
— Здесь дама Жиро жила и в колодец брошена была, — бубнил хор.
— За грехи свои мучительную смерть приняла, — читали они.
— Что, по правде говоря, мучительно горько было для всех… — добавлял хор.
— Ведь для любовных она была создана утех, — выкрикнул кто-то, кажется, Лис, и все засмеялись, а дальше уже реплики шли от каждого участника, а не хора.
— И говоря от всей души и начистоту, — прогудел Кабан.
— Мир ослеплен был, глядя на ее наготу, — продребезжал похотливо Волк.
— Оттого мы не можем забыть дамы Жиро стати, — добавила звучно Волчица, отличал которую от Волка лишь женский костюм… длинное платье…
— Что забрел на зов ее глупый странник кстати, — пискнул Заяц.
Засмеявшись, с дикими криками и улюлюканьем, ряженые бросились в центр лужайки, где, устроив кучу-малу, провозились несколько минут… часов? Мгновений? Я не знал. Лежал себе на ветке, впившись ногтями в кору, и глядел вниз, стараясь сипением не выдавать себя. Знали ли они о том, что я тут? Скорее всего, да. Но если нет, каждая минута, которую я проводил на дереве, делала мой выход на эту импровизированную сцену невозможным. Это, как объяснение с Евой, следовало делать сразу и стремительно. Я с тоской вспомнил эпизод из своего недавнего прошлого — музей Картье в самом центре Вены, где я жил как приглашенный писатель около года. Честно говоря, весь срок не протянул: дичал, писал рассказы по одному за ночь да бродил по музеям и ночным улицам, чтобы с людьми не встречаться. А когда однажды администраторы резиденции захотели побывать у меня в гостях, сбежал по задней лестнице и, поднявшись на третий этаж, замер в тупичке и с бьющимся сердцем слушал разговоры на непонятном мне немецком языке. Два часа я провел между лестницей и чердаком, чтобы не встретиться с людьми. Из-за этого Вена запомнилась мне молчаливым и безлюдным городом, хотя окна мои выходили на Марияхикельштрасе…
[146]
