Она молча продолжала смотреть и была права. Вопрос я задал бестолковый. Ее — оказался намного лучше, да и поставлен четче.
— Чего вы хотите, Владимир? — поинтересовалась она в свою очередь.
— Я…
Откуда-то на нас зашикали. Пришлось снова смолкнуть. Ева отвернулась, надела очки. Актер возвысил голос и увлек нас наконец забавной историей приключений растерянного селянина в блестящем — по его меркам — Бухаресте. К концу чтения смеялись все и даже Ева, отметил я с облегчением, — улыбалась от души.
— Браво, Владимир, — сказала она.
— Vous etes obligé à écrire encore et encore
[112], — сказала она.
— Увы, поздно, — сказал я, растерянно улыбаясь. — Боюсь, я уже не писатель… — сказал я. — Да-да, поздно…
— C’est jamais tard
[113], — произнесла Ева со значением.
Я отступил, и мы с ней и остальными участниками фестиваля прошли по дорожке мимо кресел с так и не пришедшими в себя стариками. Чувствовал я себя, словно молодой солдат, идущий на виду у ветеранов. Надеюсь, нервно подумал я, среди них нет ни одного бывшего писателя.
— А вот, кстати, Владимир, — нырнул сбоку Жан-Поль, и я уже и не удивился даже, — хочу познакомить вас с Гийомом Брито… Он наша местная знаменитость… Так сказать, краевед… много местных историй… любовь к землице… ха-ха!
— Гийом! — окликнул он древнего старика, сидящего в кресле у стены.
То, что я принимал за потрескавшуюся издалека краску, оказалось плющом. Я твердо решил сделать операцию по улучшению зрения, когда… Мысль о необходимости покидать Керб нервировала меня. Я тряхнул головой — Жан-Поль насмешливо покосился, принимая мой жест за естественное отвращение молодости, — и подвел меня к коляске. Старик сипел, словно баллон, и смотрел мимо меня куда-то в центр городка. Я проследил за его взглядом. Он словно высматривал статуи на барельефе.
— Добрый день, месье, — почтительно сказал я.
Старик все так же молча глядел мимо. Я улыбнулся, кивнул, сделал шаг назад. Почувствовал прикосновение грубой — словно крокодильей — кожи к своей. Это внезапно очнувшийся местный классик прихватил меня за запястье. Я остановился. Жан-Поль уже болтал что-то по телефону, Ева уходила, медсестры в халатах — чересчур крупных, не по размеру — закатывали в пансионат своих пациентов. Старик сипел, и я поклясться был готов, что глаза его прикрывает пленка, как у какой-то рептилии. Я вежливо приподнял брови и собрался освободиться. Это вызвало оживление старика, он начал шлепать губами, вернее, попытался разлепить их. Я склонил голову почтительно и даже согнулся слегка. Медсестра растерянно улыбалась, ветер стегал струями из фонтана его зеленоватую поверхность.
— Эссс… — просипел старик. — Эссс… — эссс… ссс, — не прекращал он. — Эсссе…
— Эссе? Тексты? Литература? — вежливо попытался расшифровать я.
Старик покачал головой.
— Èsser, — выдавил он наконец.
…на языке «ок», стало быть, «быть». Значительно позже — уже после второй экскурсии по Кербу, во время которой я вновь насладился игрой двух шутов, — и когда мы ехали на ужин, я спросил Жан-Поля, что имел в виду старик. Господин директор пожал плечами и обратил мое внимание на вновь вышедшего из поля к дороге кабана.
— Не правда ли, морда настоящего плута у него, у этой скотины? — хмыкнул он, дожидаясь, пока Monsieur Singulier
[114] соизволит освободить наконец дорогу.
Я помолчал, пока не сообразил, что дожидаюсь одобрительной реплики Стикса или очередной жалобы словачки. Но их в машине не было — моих коллег похитили на время, он так и сказал, похитили, для ночного выступления в мэрии Аспера. То есть мы ехали в Керб вдвоем. Катрин с детьми уже дома, готовит ужин, пока старшая — самая рослая — дочь придирчиво оглядывает себя в зеркале (ей двенадцать, и она ни черта не ест! — то ли жаловался, то ли восхищался Жан-Поль), а младшие возятся в кроватях, раскладывая мягкие игрушки поудобнее. Но нам не будет скучно, заверил Жан-Поль. Компанию нам составят несколько юных волонтеров, которые нужны сегодня в доме, — одно из представлений состоялось в гараже, как в старые добрые времена… — и актрис. Будет и Ева, мельком упомянул он, не останавливаясь, впрочем, на этом и перечисляя дальше. Мы сегодня — старые меха для молодого вина, Владимир, хохотнул Жан-Поль. Я придирчиво оглядел его сухую фигуру. Для семидесяти он выглядел восхитительно. Юркий, скорее оруженосец, чем рыцарь, он высматривал уход кабана и, дождавшись, резко пришпорил нашего «першерона» — минивэн на огромную семью, — и мы помчались по серпантину к Кербу. Странно, я так и не понял, кто всякий раз привозил в дом к Жан-Полю добровольцев. Насколько я помнил, их в машине никогда не было, не пешком же они туда добирались. Может, они просто бесплотные духи, приговоренные скитаться с проклятым магом, Жан-Полем, по долинам Пиреней, подумал я. Но вопросов не задавал. Отрывисто брошенный ответ на слишком скомканном и быстром французском, чтобы я его сразу понял. Да и как бы я мог проверить? Так что я вцепился в ручку двери и кресло и постарался не волноваться, когда мы вылетали на встречную полосу где-то высоко в горах. Один раз в машине сильно запахло, Жан-Поль объяснил, что мы проезжаем мимо свиной фермы.
— Où est la vie la-bàs est merde
[115], Владимир, — пожал он плечами.
У меня были причины согласиться.
«…Ева. Воспоминания о Вас — колода карт. Я так и не сумел написать связного романа о нас с тобой. Я не помню, как все начиналось и, к сожалению, у меня не будет в руках бумаги и чернил, когда все закончится. Руки мои забьют по воде, и в мозгу промелькнут цветные картинки. Говорят, так происходит с утопающими. Я готов поклясться, что это чистая правда. Мне доводилось тонуть несколько раз в детстве. Но я не хочу говорить об этом много — неважно все, кроме Вас, и мои жалкие, далекие воспоминания неважны. Знаю лишь, что тонуть не страшно. Блаженство открывается нам, подаренное богиней вод Иеманжи, что сопроводит мое тело от берегов бурной Атлантики у побережья Бордо к песчаным пляжам бразильского Байя. Надеюсь, тело мое обглодают рыбы, а голову укутают водоросли и, глаза мои наконец погаснут. Мои руки недостойны того, чтобы быть, — ведь они не удержали Вас. Мое лицо не имеет права показаться миру. Я так и не смогу, не справился. С чем? Я не знаю, не знаю… Все так непонятно и странно оказалось у нас с Вами, да и были ли они, эти «мы». Я так и не понял, не сумел расшифровать то послание, что Вы передали мне — а передали ли? — своим странным видом, своей нескладной фигурой, своими удивленно вздернутыми бровями. Если Вы хотели, чтобы я спас Вас, то почему не пошли со мной? Я ведь отозвался на Ваш зов, я пришел, пришел в этот Ваш Керб… спустился в колодец… отыскал Вас, разбросал сверху камни… Но Вы остались на месте. Что мне оставалось делать? Взваливать Вас на плечо и тащить? Но чем бы я тогда отличался от ваших мучителей, насильников и палачей? Я хотел, чтобы вы полюбили меня, как я Вас, — просто за то, что я есть.
