— Parlez de tout ça à son ami
[86], — дерзко сказала Эстер и покинула меня, потому что ей все-таки сделали, замечание из-за сигареты.
— Je le ferai
[87], — сказал я в спину негоднице и, нарочно сделав вид, что не понял, о каком друге идет речь, добавил: — On va tout disputer avec Eva
[88].
Увы, я не сдержал обещание.
Она не пришла.
Как описать мне глубину своего отчаяния? Начнем с того, что…
<……………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
<……………………………………………………………………………>
(Две страницы текста испорчены. — Прим. издателя.)
* * *
На следующий день, совершенно разбитый, я пропустил завтрак и свалился на заднее сиденье автомобиля Жан-Поля — быстрый взгляд назад, все ли в порядке, Владимир, сброшенные на пол сандалии, босая нога на педали газа — и угрюмо промолчал всю дорогу до Каденака. Там, в парке у медиатеки, нас ждал перформанс, посвященный, как водится в Европе 2016 года, беженцам. Я дулся, считал все это дурацкой затеей и плевать хотел на беженцев. Машина неслась, резко останавливаясь на поворотах. Жан-Поль выработал невероятную интуицию, признаю. Нельзя же предположить, что он мог обладать такой с рождения! На одном из поворотов мы увидели сбитого и раздавленного лисенка. Я отвернулся, изо всех сил желая Эстер сдохнуть. Изредка на меня поглядывала счастливая немая Эльза. Поймав мой взгляд, улыбалась приличия ради и снова ныряла в телефон. Она напоминала мне индийскую корову — священное животное Керба — бездумную и потому счастливую. Мысли эти были настолько оскорбительны, нечестны и несправедливы, что я понял, что гневаюсь на себя. Вчерашний эпизод оказался, конечно, полным идиотизмом. Я стал загибать пальцы.
Во-первых, с чего я решил, что нравлюсь ей? Во-вторых, даже если я и понравился ей, то исключительно как, может быть, приятный и доступный автор, не разыгрывающий социофобию как козырную карту. В-третьих, между нами стояло нечто большее, чем тоннели и перевалы, отделившие Лангедок от центральной Франции. Трудности перевода и восприятия. Я не понимал ее поведения, ее хода мыслей. Она была недоступна для меня как окситанский язык. В-четвертых…
Когда пальцы кончились, я поймал короткий взгляд Эльзы — девочка не удивилась, умница, — и продолжил сетовать в душе на самого себя. Нет ничего глупее мужчины, давшего слабину из-за каких-то видных одному ему иллюзий. Ну, с чего я решил, что нравлюсь Еве? И, самое главное, какого черта я полез ее приглашать, а после вмешался в ее с красавчиком разговор. Да вокруг нее полно ироничных, бородатых и, самое главное, молодых парижан. Стильно одетые, мудрые красавцы… Я признал, что чувствовал себя вчера каноником собора Нотрдама, страдающим поодаль от прекрасной Белль, пока ту трепал по щеке прекрасно наряженный офицер. Да я и был таким каноником. Я парализовал сам себя… Я скорпион, себя ужаливший, и я сам напялил на себя рясу и выбрил себе тонзуру. И — чего уж там — моей Белль нравилось, когда ее трепали. Наверняка француз вчера уступил мне лишь потому, что и за соперника-то меня не считал. Я еще раз решил, что он ночью подошел к монастырю, где спала Ева, тихо свистнул, и окно в ее спальне отворилось… Будь у меня ногти, они впились бы в ладони. Но я коротко постриг все, что мог, перед отъездом, так что у меня просто болели пальцы. Глубоко вдохнул. Мы проехали Нувовиль — еще один типовой городок, выстроенный по плану в счастливый промежуток изобилия и прироста населения между Альбигойскими войнами и эпидемиями чумы, — и поднялись по горе через тоннель, пробитый в горах в XX веке. Пейзаж стал равнинным. Мы въехали в Капденак после очередного безумного французского кольцевого поворота с десятью выходами — это так же непросто, как сориентироваться между Imparfait
[89] и Passé Composé
[90] в считаные доли секунды, но Жан-Поль справился, — и понеслись мимо домиков XVIII века к медиатеке. Та располагалась в парке. Я глубоко вдохнул и взял себя в руки. Все кончено. Мне следовало прекратить волноваться и нервничать. Этой женщине не до меня. Она и в самом деле статуя. Прекрасная, но бесконечно холодная. Односторонней любви не бывает, с грустью решил я, но сразу отогнал от себя грусть. Хватит! С ролью печального рыцаря я не справился. Наступала пора играть другую роль — le russe sauvage et stupid
[91]. К черту Еву! Нет, я не приближусь к тебе больше. У меня есть гордость. В конце концов, кто из нас выдающийся писатель? Пф! Я пошел к буфету — стол под навесом под тополем, вокруг которого кружились осами волонтеры фестиваля, — и взял стакан вина. Слюна уже была вязкой. Я знал, что это значило. Мне предстояло напиться до чертиков. Я браво махнул вино залпом, взял еще стакан и пошел к дубу, который приглядел раньше, чтобы усесться перед поляной перформанса.
…У дуба стояла она.
Я споткнулся на ровном месте, чуть не упал. Кровь бросилась в голову. Доброжелательный смех публики откуда-то сбоку. Ева оглянулась. Я попробовал скорчить надменную и презрительно-холодную физиономию, и у меня почти получилось. Но ледяная маска разбилась при виде ее улыбки. Я увидел в ней лишь простоту и радость меня видеть. Она была рада видеть меня. Она рада мне! Я, не чувствуя ног, подошел.
— Ça va, Владимир?
[92]
— Ça va…
[93]
— Voulez vous s’asseoir ici?
[94]
— Mais… oui… tout à fait… certainement…
[95]
Я уселся у дуба — а на самом деле у ее ног, — и сердце мое, как всегда, когда я видел Еву, билось чаще обычного. Вот тебе и русский дикий медведь. Один взгляд, и он катается в пыли, и танцует польку на трехколесном велосипеде, чтобы Дама его не улыбнулась даже, а не рассердилась. Я уставился в затылок Евы и просмотрел на нее все представление. Ma petite Française
[96]. Позволь ты поцеловать себя, мне бы пришлось ухватиться за твою голову, как за спасательный круг, и наклонить твое милосердное лицо ко мне. С высоты своего постамента ты бы снизошла ко мне и дала плоть свою — красные губы и кровь свою — слюну, чистую и прозрачную, прохладную и сладковатую…
