— …раж? — вырвал меня из забытья голос из микрофона.
— Пардон? — ошеломленно переспросил я.
Оказывается, я уже находился в центре толпы — словно помощник фокусника — и смеющиеся лица окружали нас, сливаясь в ожерелье цыганки. Вечные кочевники, они проходили через Керб во время своих миграций в старину, некстати вспомнил я рассказы Жан-Поля. Еще ряд церковных свечей, мигающих, колеблющихся, напомнили мне лица толпы. Над ними же, статуей Мадонны, возвышалась Ева. Как всегда, когда я попадаю в центр внимания, меня бросило в жар. Артист-«гид» в клетчатом кепи, своего рода коллега, от которого я ждал хотя бы подсказки или помощи… ну, хоть малой толики сочувствия во взгляде!.. смотрел на меня отстраненно. В его взгляде я не увидел ничего, кроме средневековой враждебности к чужому. Он высмеивал меня, как циркач — калеку на улицах Парижа эпохи Валуа.
— Encore une fois s’il vous plait
[42], — сказал я, напряженно улыбаясь.
— Анкорррре ун фюа сыль ву плэ! — передразнил он мой акцент с точностью попугая.
Я расхохотался с остальными. Акцент и в самом деле звучал забавно, я никогда не слышал свой французский со стороны и, зная, что он несовершенен, никогда не представлял, что он так плох по части произношения. Клоун побродил вокруг меня, уже готовый выкрикнуть в меня что-то, как я, внезапно вспомнив ответ, воскликнул:
— Конец пятого века, конец пятнадцатого, — сказал я.
— Quoi? — спросил клоун.
— Начало и конец эпохи Средневековья, — сказал я, добившись на мгновение полной тишины и буквально слыша, как бьется на ветру юбка Евы.
Клоун уже начинал смеяться, когда я добавил:
— Malheureusement, mon français me permеt de comprendre votre première question seuleument maintenent. Je repondrais aux autres demain. Peut-etre… si je réussirais à comprendre jusqu’au ce temps-là
[43].
Думаю, приготовь мы эту репризу, она не прошла бы лучше. Аплодисменты, смех, кто-то даже кепку подбросил. Что-то похожее на тень уважения — а может, узнавания Своего? Я много думал об этом позже… — мелькнуло в глазах актера. Он похлопал меня по плечу и продолжил выступление, переключившись на памятник Неизвестному Солдату, к которому повел толпу. Я поймал улыбку одобрения на коралловых устах Евы и ощутил себя и ее со стороны: две одинокие, молчаливые фигуры на залитой солнцем средневековой площади на фоне удаляющейся куда-то толпы, ведомой кербским крысоловом с мегафоном вместо свирели. Два памятника с церковного барельефа, два древних камня кельтского еще храма, обтесанные и вписанные в готический ансамбль веками позже. Она улыбалась, глядя на меня, я же смотрел в ее лицо и не мог остановиться — словно река, она уносила меня. Моя Гаронна, с желтыми крапинками в мутном коричневом потоке, глаза Евы кружили меня водоворотом, перед тем как опустить мягко на перину илистого дна. Я умирал, глядя в ее глаза. Мне ничего не хотелось, лишь только чтобы так мы стояли вечность — на дне Океана, самого древнего из всех существующих, Океана атмосферы, чьи глубины мы украшали с Евой собой, как фигуры с причудливых старинных кораблей, чьи доски давно уже разъела соль воздуха, кислород. Я чувствовал, как горит мое лицо — это рыбы, проплывающие мимо, задевали его своими хвостами.
— Ну, что же вы, Владимир, — сказала Ева.
Спохватившись, я учтиво пропустил ее перед собой, и мы пошли по улочке за представлением.
Чуть позже я понял, что, возможно, Ева имела в виду вовсе не это.
…обойдя памятник бравому вояке Первой мировой, со штыком наперевес охранявшему Керб — причем обойдя строевым шагом, — клоун вспомнил де Голля, нацистов, Гитлера, Трампа (приближались выборы в США) и, конечно, Национальный фронт. Не обошлось без шуточек про беженцев и тех, кто не желал их видеть. Даже беспощадная сатира во Франции политкорректна.
Остановившись под окном небольшого дома — игрушечные почти ставни, окрашенные в розовый цвет, выглядели чужими, поставленными для представления… — выходящим на площадь у церкви, клоун начал звать владельцев. Судя по взрывам хохота и тому, что ставни так и не раскрылись, клоуны выкрикивали что-то обидное. Я заметил, что действо постепенно утрачивает характер клоунады и все больше напоминает какое-то средневековое шествие, участниками которого становились все зрители, не исключая и меня — и вот уже мы швыряли зонтики, выданные перед экскурсией «на случай дождя», в ставни, празднуя день непослушания. Впереди всех метал зонт, выданный помощником клоуна, печальным мужчиной с внешностью бассета, мэр Алан. Наконец ставни, обстрелянные зонтами, раскрылись. И мы увидали… клоуна в одежде чиновника. Он, так и не произнесший ни слова в ходе представления, лишь грозил кулаком да корчил сердитые гримасы. «Гид» ловко швырнул в него апельсином и попал. Все это время — с первой минуты «экскурсии» и до последней — он произносил свою речь… бурный поток шуток, сравнений, хлестких словечек и острот. Его речь вела нас за собой по мощенной булыжником улице, поднимала на площадки, с высоты которых открывались захватывающие виды на долину, и заводила в тупички, перегороженные, словно по иронии судьбы, могильными плитами… такими, впрочем, древними, что их использовали просто как камни. Мы пропетляли мимо дома престарелых, некоторым из обитателей которых хватило сил подойти к окнам и помахать в ответ на сердитое бурчание клоуна, жаловавшегося на чрезмерно возросшую продолжительность жизни во Франции, что тяжким бременем ложится на плечи налогоплательщиков… вновь поднялись к церкви, от которой нас было увели. Здесь, под статуей Христа Распятого и позеленевшего от времени и тошноты, вызванной, безо всяких сомнений, потерей крови — я цитирую то немногое, что понял в речи клоуна, — мы стали свидетелями нескольких богохульных шуток… Клоун разулся и стал швырять свои ботинки в Христа с благополучной внешностью аббата XIX века, больше озабоченного симпатичными прихожанками и статьями в «Revue littéraire», чем верой. Здесь висел Христос времени Нового, прикрепленный к церкви времени Старого. Инородное вкрапление… метка ученых на теле доисторического крокодила… Он никак не отреагировал на летающие около его носа и роскошных, рассыпанных по плечам кудрей, ботинки. Гид, поймав их, обулся, и, удовлетворенный сам и удовлетворивший запросы публики — только в тот момент я понял, насколько все же утратили веру французы, — стал что-то выкрикивать. Очевидно, требовал реакции. Она не замедлила последовать — колокола зазвонили. Видно, местный кюре, раздраженный постыдным действом, не сдержался и стал в знак протеста заглушать слова клоуна. Но то лилось масло в костер. Толпа оживилась, я видел горящие глаза, раскрасневшиеся лица… еще чуть-чуть, и кюре бы потащили на гильотину… да и был ли кюре? Я всего лишь слышал колокольный звон, который мог оказаться иллюзией… как Керб, как фестиваль… как вся моя жизнь… и толпа, галдящая у церкви, влекла меня за собой. Изредка выныривая из нее — мы глумились над домом мэра, причем сам он, как водится, стоял в первых рядах… я понял, как некоторые французские чиновники пережили революцию… а после застывали на краю обрыва, за которым возвышались дома новых буржуа, уродующих архитектуру старой Франции, за что их и высмеивали, — я старался найти хотя бы взглядом наивысшую точку, чтобы спастись и не уйти на дно слишком быстро. Моим маяком светила Ева. Она единственная умудрялась оказаться во всех точках маршрута, никуда не спеша и не передвигаясь бегом. Она или знала, куда мы пойдем — а почему нет, это же ее коллеги, они могли предупредить Еву… — или догадывалась, и всякий раз очень точно. Выныривая из толпы, я обнаруживал всякий раз на новом месте ее. Она вышагивала, как цапля — важная, неторопливая, очень сосредоточенная. Один раз я встал за ней и смотрел сквозь просвеченную солнцем юбку на ее ноги. Темные колонны… прохлада церковных нефов… Ева стала моим собором, и я молился ей. Мы же тем временем пронеслись по улицам всего городка и осквернили все, до чего смогли дотянуться, — задницу разве что небу не показывали. К нам словно Вольтер сошел. Я понял наконец, что никаким сыном нового времени он не был — наследник злоязычных кельтов, он лишь следовал традиции предков и их вечных карнавалов и ярмарок… Клоуны посыпали улицы города типичным французским остроумием словно рисом — процессию молодоженов. За короткий срок я узнал о существовании большего числа идиотов, чем за всю свою жизнь, — всех их высмеяли и всем указали их место в пантеоне кретинов, от Ле Пена до неизвестного мне местного сатирика, — постепенно мы спустились в небольшой парк за церковью. Я вновь потерял из виду Еву. Клоуны в это время начали жарить сосиски, извлеченные из карманов — взрыв восторга ребятишек, — прямо на решетке для стоков воды, что я воспринял каким-то непонятным мне намеком на коммунальное хозяйство городка, и толпа потонула в дыму. Ветер подул, и я отчетливо увидал языки пламени, пляшущие под ногами Евы, и ее фигуру, стянутую цепями у столба. Участники шествия, окутанные плотным, серым из-за жира дымом, оказались словно в средневековые одеяния одеты. Я бросился через толпу к Еве, но столб дыма скрыл ее от меня. Когда же мы встретились, все уже рассеялось: дым, толпа, морок. Ева стояла, покусывая губы, и глядела на меня.
